Телефонист

В газетах писали, что монумент символизирует нерушимость памяти о погибших, но в действительности он не более чем символ забвения. Едва различимые буквы на черном камне – лучшее тому подтверждение. Жертвы войны есть, но они не видны.

Марк и Матвей боролись с забвением по-своему: на двадцать пятый день осени они, прихватив с собой краску, приходили на кладбище.

Марк протянул руку:

– Давай!

Матвей вложил ему в ладонь холодный цилиндрик. Марк взболтал аэрозоль, поднес к поверхности куба и вдавил кнопку. Завоняло химией. Белая струя с шипением вырвалась из узкого горлышка и ударила в мрамор.

Марк не отпускал палец, пока не выжал всю краску без остатка. Черное стало белым. Марк взял из рук Матвея тряпку, быстро провел ею по поверхности куба, стараясь не касаться букв. Отступил на несколько шагов – пятьдесят фамилий пылали на черном граните. Это все, что Марк мог для них сделать.

Матвей стоял рядом и улыбался, издавая привычное гортанное: «Ы-ы-ы!» Марк похлопал его по плечу, мол: «Будет и на нашей улице праздник». Здоровяк согласно закивал и потянул Марка за рукав плаща. Марк безвольно захромал за Матвеем по узкой дорожке, петляющей между могил.

* * *

Они прошли с полкилометра, часто останавливаясь и отдыхая. Марк замерз и ослаб, колено не гнулось и ныло. Он уже не разбирал дороги, шлепал прямо по лужам и быстро набрал в ботики воды.

– Ы-ы-ы! – промычал Матвей, схватил Марка за руки и взвалил на спину.

Земля качалась перед глазами. Марку казалось, что он снова на фронте и медбрат выносит его из боя.

– Пригнись… Пригнись, – шептал Марк ему на ухо.

Пули цокали о стены домов, и где-то над головой взрывались снаряды.

Новобранец на войне живет страхом и надеждой. Он боится смерти, еще больше – боли и того, что останется на всю жизнь калекой. При этом жаждет подвигов, славы и внимания. Он мечтает, что после победы наступит окончательный мир во всем мире и не останется места страданиям. Но война с размаху сметает юношеские фантазии и окунает в оживший ужас, который навсегда засядет в памяти, в нервных клетках, во снах и рефлексах.

Марк будто вернулся на десять лет назад. Ему казалось, что под ногами снова чавкает красная жирная глина, размокшая от непрерывных дождей. Она липнет к сапогам и мажет бордовыми полосами защитный комбинезон. Марк бежит, пригибаясь к земле, падает и проваливается в кровавую жижу. Рядом ползет Андрей Бенеш. Весь в грязи, он поворачивает голову, и из его глазниц на Марка смотрит черная непроглядная тьма. Марк падает на спину, ему становится жарко, тело горит. Он мечется по земле в поисках влажной грязи, но под ним лишь пыльный асфальт центрального проспекта Заречья.

* * *

«Дзынь-дзынь!» – настойчивый звон колокольчика отдает болью в висках и затылке. Марк медленно открыл глаза, приподнял голову и осмотрелся. Он лежал под грудой одеял на низкой тахте с ажурными деревянными спинками. Напротив него на табурете сидел Матвей, помешивая ложечкой чай в стеклянном стакане. Где-то под потолком тускло горела лампочка, едва освещая нехитрую обстановку небольшой, квадратов на пятнадцать, комнаты без окон: покосившийся буфет без дверок у дальней стены, рядом с ним – металлический столик с круглой алюминиевой столешницей, как в городских кафе до войны, пару стульев и поблескивающую в углу пузатую газовую печь с радиатором.

– Где мы? – поморщился Марк.

– Ы-ы-ы! – Матвей улыбнулся, показав желтые зубы. Он поднял руку и задвигал в воздухе пальцами, изображая человека, идущего вниз по лестнице.

– Под землей? – нахмурился Марк. – В катакомбах?

– Ы-ы-ы! – одобрительно закивал Матвей.

Марк откинулся на подушку и закрыл глаза. В эти подземелья он лазил еще мальчишкой, и они навсегда изменили его жизнь. Он вспомнил холод, низкие потолки и темные бесконечные коридоры с щербатыми стенами. Пару столетий назад в них еще добывали ракушечник, но потом бетонное строительство вытеснило хрупкий камень, и катакомбы остались бесхозными. Городские власти закрыли доступ к ним, дети всегда найдут лазы и щели. Интернатские бывали в катакомбах чаще других. Запретные места манят, тем более если туда не могут пролезть надзиратели.

– Долго я провалялся? – Марк сел на кровати, потрогал колено, перетянутое плотной тряпкой. Оно не болело, и вообще он чувствовал себя здоровым.

– Ы-ы-ы! – Матвей показал два пальца.

– Двое суток? Хм… – Марк поджал губы. Диспетчер, наверное, его обыскался. Заказы в последнее время приходили каждую неделю. «И как там дела у Елены Эдгард?» – подумал он с тревогой.

Марк сбросил с себя одеяла и остался голышом.

– Одежду мою продал, что ли? – проворчал он. – Плащ-то довоенный, раритетный. Надеюсь, не продешевил?

Матвей в ответ осклабился, сходил к печке и вернулся со стопкой высушенных вещей.

– Шикарно! – Марк взял вещи и принялся одеваться. – Хорошо тут у тебя! – Он натянул ботинки, набросил на плечи плащ. Рука машинально залезла в карман, и пальцы нащупали шершавую рукоять пистолета.

– Ы-ы-ы! – Матвей придвинул к тахте круглый столик и перенес на него с печки армейский котелок. Пахнуло вареными овощами и мясом. У Марка засосало под ложечкой.