Телепат

Я положил в собранную накануне и стоявшую в прихожей спортивную сумку все имевшиеся у меня деньги и документы, оглядел свою квартиру, понимая, что может быть вижу ее в последний раз, погладил кота, обнял его, это бывшее на протяжении многих лет самым близким для меня существо, взял его на руки, вышел в коридор, закрыл дверь на ключ, опустил Маркиза на пол, шепнул ему «прощай», и побежал по лестнице вниз, стараясь не оглядываться.

Иван Серафимович выслушал меня молча. Я рассказал ему все, ничего не утаив. И про смерть Тани, и про убийство Руслана, и про свой страх перед неизбежным наказанием. Когда я закончил свой рассказ и посмотрел на него в ожидании вердикта, Иван Серафимович с какой-то странной улыбкой, смысл которой я тогда не понял, протянул мне листок чистой бумаги и ручку.

— Из этой ситуации есть только один выход, — сказал он. — Пишите.

Я взял ручку и стал писать то, что мне диктовали.

— Расписка. Я, Воробьев Илья Сергеевич, такого-то года рождения, паспорт, серия, номер, выданный тем-то тогда-то, проживающий по такому-то адресу, согласен поступить в полное распоряжение органов государственной безопасности. Я не возражаю против смены фамилии, имени, места жительства, а также внешности. Я обязуюсь беспрекословно выполнять все поручаемые мне задания, и не разглашать касающиеся их сведения. Я предупрежден и согласен, что в случае нарушения мною взятых на себя обязательств, ко мне могут быть применены различные меры воздействия, вплоть до физического устранения. Написано мной собственноручно, добровольно, и без какого-либо давления. Число, подпись…

Часть вторая

— 1 —

Прошло два месяца.

Я сидел на подоконнике и задумчиво смотрел в окно. За окном валил густой снег, и было белым-бело. Деревья стояли наряженными в пышные белые одежды. Земля покрылась толстым белым ковром, который игриво искрился на солнце. Мороз рисовал на стеклах забавные узоры. Во всем этом отчетливо ощущалось дыхание приближающегося Нового года. Тут бы веселиться да радоваться, как и полагается в праздники. Но на веселье меня что-то не тянуло. Мне было грустно и тяжело. Жизнь меня откровенно тяготила, и доставляла одни мучения. Ведь я потерял все. Все, что раньше имел, и чем дорожил. Осознавать это было мучительно больно. Я потерял свой дом, друзей и знакомых. Но, самое главное, я потерял себя. Ведь я уже не был самим собой. Ильи Сергеевича Воробьева на свете больше не существовало. Он бесследно исчез, и, возможно, до сих пор числится в розыске. Я был, всего-навсего, телом, которое раньше принадлежало ему. У меня теперь было другое имя, Артем Николаевич Резник, другая биография, и даже другое лицо. Сразу после разговора с Иваном Серафимовичем меня отвезли в какую-то странную клинику. Судя по тому, что пациентов в этой клинике тщательно изолировали друг от друга, так, чтобы они вообще не могли видеться, можно было безошибочно заключить, что данное заведение относилось к категории секретных. В этой клинике мне сделали пластическую операцию. Мой нос, который немного напоминал картошку, и за который меня в детстве частенько подразнивали, укоротили, и сделали острее. Скулы расширили. Брови приподняли. Губы сделали тоньше и Щже. Когда, спустя месяц после операции, с меня сняли бинты и поднесли зеркало, я едва не заплакал. Из зеркала на меня смотрело совершенно чужое, незнакомое лицо, напоминавшее птичью мордочку. И вот с этой «птичьей мордочкой» мне теперь предстояло провести всю оставшуюся жизнь.

После выписки из клиники я попал в спецшколу, которая готовила кадры для работы в контрразведке. Называть ее тюрьмой будет, конечно, неправильно. Но порядки, царившие в ней, очень напоминали тюремные. Наша спецшкола являлась абсолютно закрытым учреждением, и никаких утечек информации отсюда не допускалось. Свобода всех, кто в ней учился, была ограничена. Она замыкалась на высоком бетонном заборе с колючей проволокой, окружавшем территорию школы. Была ли эта проволока под напряжением, или нет, я не знаю. Нам об этом ничего не говорили. А залезать на забор, и проверять наличие тока самостоятельно, ни у кого желания не возникало. Так что это так и осталось загадкой. Выходить за пределы школы было строжайше запрещено. Но, чтобы мы совсем не скисли, раз в две недели, по воскресеньям, нам предоставлялась увольнительная.

Собственно, я не очень горевал от ограничения свободы. Ведь идти мне было все равно некуда. Весь мой мир теперь составляли сокурсники и преподаватели. В первое время непривычная среда вызывала у меня растерянность и тревогу, угнетение и меланхолию. Она не отличалась разнообразием и вольностью мысли. Но при всем при этом, в ней не спрашивали за прошлое, и готовили ко вполне конкретному будущему. Мне потребовалось немало времени, чтобы я наконец смог почувствовать себя в ней непринужденно. Хотя, прошлое, конечно, не забывалось. Порой так хотелось снова увидеть прежних знакомых, вернуться в свою квартиру, прийти на свой завод. Но это было невозможно. Такова была моя плата за совершенный грех.