Телестерион. Сборник сюит (СИ)

       О л ь г а  Ф е д о р о в н а
Нет, дети все, взрослеющие наши,
На выдумки горазды — все в тебя.
А как чудесно танцевал ты польку,
На удивленье всем! При грузном теле
Как навык сохранил, из юности,
Когда резвились с Врубелем у нас
На вечеринках, милых посиделках.

                С е р о в
На ярмарке невест и женихов.

       О л ь г а  Ф е д о р о в н а
Ах, нет, влюбленность все таили страшно,
Как буржуазность, флирт и все такое.
Ведь все учились с увлеченьем, с целью
Служенья…

                С е р о в
                      просвещенью и искусству.

       О л ь г а  Ф е д о р о в н а
Любовь же обнаружилась в разлуке —
Как память о счастливых вечерах,
О юности, столь чистой и чудесной,
Хотя и бедной, и весьма бесправной.
Как сохранил ты память обо мне,
О сироте среди сестер прекрасных,
В разлуке долгой, в странствиях по свету,
В Абрамцеве, среди прелестниц юных, —
Я все поверить не могу?

                С е р о в
                                             Ты ж знаешь,
И я ведь рос, как сирота, один,
Пригретый лаской и заботой всюду;
О ком же было помнить мне среди
Сестер твоих? Тебя нам не хватало,
И, верно, я прирос к тебе душой.

       О л ь г а  Ф е д о р о в н а
Но чем же замечательна была?
Ужель как сирота?

                 С е р о в
                                  Нет, нет, конечно.
Да знаешь ты: мне говорят и пишут,
Какая ты, — слыхала и читала?
Все доброе и верное, чем в жизни
Я с детства окружен был в семьях близких,
Предугадал в тебе и не ошибся.
Добра ты, говорят; какая новость.
Добра ты силой духа — вот где чудо!
Случись бы, в революцию ушла.
А я ведь слаб, мне больно жить на свете,
Особенно теперь у нас в России.
Ты говоришь, я счастлив тем и тем.
Хотя ничем не обойден судьбою,
Не чувствую я этого совсем.
Недаром все насупленный хожу
И слов простых, не говоря, пустых
Сказать мне трудно вслух, и я молчу,
Как в церкви нечего сказать мне Богу.

         О л ь г а  Ф е д о р о в н а
           (поднимаясь со вздохом

)Развеселить тебя не удалось.

                 С е р о в
Да весел я, и мыслей бродит туча,
Как после путешествия в Элладу,
Все с большим погруженьем вглубь времен.

Ольга Федоровна уходит; входит Матэ.

М а т э. А попугайчик, что залетел в ваш дом, бог весть откуда, не жилец. Это "Inseparable", неразлучник.

С е р о в. Тсс! Жена говорит, я весел, я нахожусь в каком-то приподнятом настроении, и это ее беспокоит. Мне кажется, мы все пребываем в таком состоянии: и весело, и все-таки как-то неестественно, — вся жизнь превращается в клоунаду.

М а т э. А что, мне нравится.

С е р о в. Еще бы, в тебе это есть. И это было бы всего лишь забавно, когда бы не 365 самоубийств в год, когда бы не казни, как во времена Ивана Грозного.

М а т э. В самом деле?

С е р о в. Газет не читаешь? Первая Дума отменила смертную казнь, что в Европе приветствовали всячески. Но Николай тут же, с подачи Столыпина, принял закон о военно-полевых судах. А это расстрелы без суда и следствия за что угодно, за копну ржи.

М а т э. Боже правый!

С е р о в. В Париже я виделся с Витте. Пишет мемуары за границей, боясь за них и за свою жизнь в России. По-прежнему горяч и страстен, ох, не удалось мне схватить его образ, долго чванился, лишь бледный слепок получился. У старика в сердцах сорвалось: "Можно пролить много крови, но в этой крови можно и самому погибнуть… И погубить своего первородного, чистого младенца, сына-наследника… Дай Бог, чтоб сие было не так. Во всяком случае, чтобы я не увидел подобных ужасов".