Телевидение. Закадровые нескладушки

Это была самая длинная в моей долгой телевизионной жизни телепрограмма. Я сел за пульт в 19.00 в воскресенье и встал из-за него в 20.00 в понедельник. 25 часов прямого эфира. Впору записывать в Книгу рекордов Гиннесса. Но тогда об этом никто не думал. Идти я уже не мог, и меня отвезли домой на машине. Всех героев этого эфира наградили, выдали премию в размере месячного оклада. А оклада этого хватало на неделю, и то только на еду. Деньги так стремительно обесценивались, что зарплата не успевала за инфляцией. Хорошо, банк Гусинского выдал денежную награду всем участникам этого телесопротивления в размере 1 миллиона рублей. Вот так на очень короткое время я стал миллионером. Деньги в конверте нам выдавали на торжественном собрании в Доме журналиста. Мы с моим другом, режиссером и тоже «миллионером» Николаем Темновым, спустились в бар и там уже отвели душеньку. Крепко отвели.

Хороша страна Булгария

Я, как и многие мои сверстники тех романтических шестидесятых прошлого столетия, писал стихи. Да и как было не писать, если поэты собирали стадионы. Именно тогда соревновались в популярности физики и лирики. В Политехническом и Комаудитории МГУ на поэтических вечерах любители поэзии буквально срывали двери с петель. Но в отличие от моих сверстников-графоманов, я не насиловал музу поэзии. Да, собственно говоря, она редко баловала меня своим присутствием. А если и появлялась, то ненадолго. И в эти редкие явления строчки появлялись неизвестно откуда. Они просто фиксировали состояние души, вернее, состояние душевного неравновесия. Я никогда не пытался их публиковать или кому-то читать. Это было мое, глубоко личное, как сокровенные мысли в дневнике. Именно такое душевное потрясение случилось в самом конце ХХ века, под занавес, ранней осенью 1999 года. Причем произошло это совершенно неожиданно, как звездопад.

Мы с оператором Сережей Стариковым снимали эпизод к фильму на раскопках столицы Булгарского царства. Был теплый, светлый, ясный полдень. Мы буквально ползали среди серебристых, сверкающих на солнце ковылей, снимая останки древнего величественного города. И вдруг что-то случилось. Это было как мираж в пустыне. Такое наваждение случалось и раньше, но очень редко. Раза два-три в жизни. Как будто произошло смещение времен и сомкнулись прошлое и будущее. Но прошлое обрисовалось ярко, а будущее – зыбко. И нахлынули строчки. Только тогда я понял пастернаковское «Нахлынут горлом и убьют». Они буквально рвались наружу. И я выпустил их на свободу, чтобы хоть так зафиксировать то странное состояние души.