Television Romance

В другой стороне, на огромном футбольном поле проходила тренировка школьной команды. Они разминались, бегая уже который круг подряд; на зелёной площадке неподалёку разучивали речёвку чирлидерши с убранными в высокие хвосты волосами, одетые в кроп-топы и короткие тренировочные шорты. Минджун всегда издевательски звал их «jeunesse dor'ee», что в переводе с французского, на который он ходил всю старшую школу, означает «золотая молодёжь», как в том фильме начала двухтысячных. Всё, что они обычно делали, это красили губы в школьных коридорах, постоянно тусуясь у своих шкафчиков, и обсуждали всех подряд, как какие-нибудь трещотки. У всех этих девчонок были бесконечно длинные загорелые ноги в дурацких гольфах, лоснящиеся шёлком в солнечном сиянии; каждая из них сидела на смертельно опасных диетах, чтобы фигура оставалась поджарой, и пренебрежительно общалась с любым представителем «неспортивной лиги».

Но Минджун был исключением. Он говорил: «каждая девчонка, какой бы высокомерной и неприступной она ни была, хотела бы оседлать настоящего плохого парня, а футболисты не плохие – они тупые», зато Минджун тупым не был, а образ плохого парня чертовски ему шёл, и Кёнсуну ничего не оставалось, кроме как верить ему. Большую часть времени Ким выглядел, скорее, как студент художественного университета, носил прямые брюки, аляпистые рубашки, пиджаки, но на тусовки и выступления всегда наряжался как какая-нибудь секс-икона в своих узких джинсах и с глубокими вырезами, с банданой во влажных вьющихся волосах. Перед таким Минджуном невозможно было устоять, и любая понравившаяся ему красотка непременно уходила потом вместе с ним.

Ким намывал пол, потому что ему нравилось заниматься физическим трудом, – но Кёнсун думал, что тот просто любит воображать себя со шваброй рок-звездой с микрофонной стойкой, слушая музыку в наушниках. Кёнсуну достались парты и доска; он еле добился того, чтобы на ней не остались белые разводы от мела. Он слышал, что в более развитых городах уже использовались вовсю доски с фломастерами, но в их школе такого обновления ещё не произошло. Кёнсун завидовал, потому что у него была ужасная аллергия на мел; от него у парня всегда слоилась кожа на пальцах.

Кёнсун натирал парты одну за одной, и на последних рядах застопорился, потому что там было написано: «пидоры горят в аду», и он поджал губы, насыпая на чернила больше чистящего средства. Кёнсуну не нравилось размышлять о ненависти, но это была действительность, в какой он жил: политкорректность, терпимость, принятие, – все эти высокие термины украшали только верхушку реальной ситуации, сглаживали углы, именовали дерьмо шоколадным кексом.

Чхве мог бы поклясться, что законы в школах всю его жизнь были похожи на тюремные нормы общения: ученики объединяются в группки по интересам, это само собой, умники и умницы, спортсмены и спортсменки, странные, популярные, эмо и кучи других; однако был ещё один критерий, который Кёнсун просто терпеть не мог – расовый критерий. Именно благодаря ему, Кёнсун догадывался, он постоянно был в окружении корейцев. Это происходило на подсознательном уровне; сколько бы он ни пытался найти причины, – Сокхван, его семья, помощь в благоустройстве, – всё это имело один конец, разгадку, типичную закономерность. Разрушить её сумел только Кван Ханыль, и, если честно, то Кёнсун даже не задумывался, почему. Ответ казался ему очевидным – он просто другой, вот и всё.

Будучи азиатом-геем – он не кричал о своей ориентации, но и не скрывал её, – даже в США, Кёнсун страдал, потому что не мог просто подойти к понравившемуся парню – уж точно не к представителю другой нации, это было бы ещё хуже и сложнее – и сказать ему о своей симпатии. Кёнсун не знал, было ли так во всех школах Америки или только в городках типа Модесто, но его наивной части очень хотелось верить, что после окончания школы подобные страхи останутся в прошлом, и он сможет быть честным с самим собой и окружающим миром.

Парень вздохнул и присел на стоящую рядом парту. Минджун обернулся в экспрессивном припеве, орущем из его наушников, и наткнулся взглядом на поникшего Кёнсуна; он тут же выдернул провода из ушей и уставился на него.

– Что-то не так?

– Я не знаю, – выдохнул Чхве. – Просто меня всё бесит.

Минджун хмыкнул и подошёл к нему, медленно забираясь на соседнюю столешницу. Он смотрел на свои туфли; его индиговые джинсы были перепачканы разводами от порошка.

– Я думаю, что ты отличный парень, Кёнсун, – вдруг пробормотал он. – Такой ты, какой есть. Я могу быть самым хреновым другом на этой планете, но я рад быть твоим хреновым другом, – он кивнул своим же словам, и Кёнсун усмехнулся. Минджун никогда ничего подобного ему ещё не говорил. – Я надеюсь, что всё будет хорошо. Мне насрать, разлюбишь ли ты Сокхвана или он всё-таки разует глаза и увидит, какой классный парень в него по уши влюблён, – он поднял голову и заглянул внимательно Чхве в глаза; тот сглотнул. – Я просто хочу, чтобы в итоге ты был счастлив, и всё.