Теллурия

— Так быстро журектын токтауы? — спросил Лаэрт. — Вот уж повезло.

— У меня такое было дважды, — потянулся и встал Арнольд Константинович. — Поля темнеют и сразу — журектын… Катастрофа.

— Естен тану вовсе не подразумевает журектын токтауы, — возразил Витте. — Если поля сразу потемнели, это еще не чирик жалан[53].

— Согласен, бригадир, полностью согласен, но есть природные алсыз[54], — развел руками Арнольд Константинович, направляясь к лесу. — Токтауы не токтауы, а потеря речи — легко. Легко! Врожденная слабость, что поделать, хоть и сам, как вы сказали, Аполлон.

— Аполлон, красавец, нибелунг! — Микиток тоже встал, прижимая руки к груди. — Арнольд Константиныч, дорогой, вы, никак, пописать?

— Не пописать, а отлить лишнего… — пробормотал тот на ходу, не оборачиваясь.

— Я с вами, я с вами! — заспешил Микиток.

— М-да, гвоздодер у вас теперь новый, датский, — закивал вслед Латиф.

— Из этого бы ноги не торчали, — усмехнулся, треснув бровью, Лаэрт.

— Хороший, большой, но много места занимает в багаже! — Микиток махнул рукой на жующего Дуная.

Битюг поднял уши, не переставая жевать. Громадный, лоснящийся черной складчатой кожей член его дрогнул, и из него с шумом ударила в землю толстая, мощная, с доброе бревно толщиной струя мочи.

— Чужой пример заразителен! — выкрикнул Арнольд Константинович, входя в лес.

Бригада услышала лесное эхо.

— А мой индуктор давно уже каши просит, — вспомнил Иван Ильич. — Если вкривь пойдет, надо что-то придумывать…

— Можно и без индуктора, — заговорил Серж. — Давление плюс поля.

— Вот-вот… — потянулся и запел, зевая, Иван Ильич. — Вся надежда на поля, на поля, на поля-я-я!

— Одними полями тартык каду[55] не выпрямишь. — Лаэрт встал, с треском потянулся.

— Ак соргы[56] помогает всегда, — возразил Серж.

— Да, помогает! — скорбно-иронично закивал Лаэрт. — А качать перестал — и чаклы[57]! И уже не гвоздодер нужен, а гроб.

— Ак соргы зависит от силы поля плотника, — бригадир потягивал чаек, посасывая лакричный леденец.

— Если поле мощное — индуктор не нужен, — с категоричной деликатностью кивал Латиф.

— Не все сильными родились. — Лаэрт сделал несколько плавных движений из танцев зверей.

Когда Микиток и Арнольд Константинович вернулись, бригадир сделал знак Ивану Ильичу:

— Ваш черед, коллега.

— Мой черед. — Тот поставил пустую чашку на доску, с трудом сел по-турецки, положил руки на свои толстые, шарообразные колени. — История эта случилась тоже не очень давно.

Он смолк, сосредоточившись. Его широкое, породистое лицо с пухлыми, почти по-детски розовыми щеками, маленькими, чувственно-полными, упрямыми и самоуверенными губами и живыми, умными и быстрыми глазами словно вдруг окаменело, став мраморным изваянием, и сразу в нем проступило со всей неумолимостью нечто тяжкое, эмоционально неподвижное, неприветливо-грозное, как бывает зачастую на лицах государственных сановников или полководцев. «Вверенный мне мир людей крайне несовершенен, — словно говорило это лицо. — Это мир хаоса, энтропии, мелких страстей и эгоистичных побуждений. Чтобы направить этот мир на благо, цивилизовать и окультурить, сделав осмысленно-полезным для человечества и осознанно-благопристойным для истории мировых цивилизаций, нужно уметь обращаться с этой гомогенной массой, уметь подчинять ее. А для этого надо победить в себе желание различать в этой массе отдельных личностей, надо стремиться видеть только ее самое как единую личность, надо понять и принять истину, что люди — это только масса».

Но привыкшие к лицу Ивана Ильича члены бригады Витте прочли на нем вовсе не эти мысли, а совсем другое, известное каждому связавшему себя с трудной и опасной профессией: плотник не должен никогда пробировать теллур.

Окаменевшее лицо Ивана Ильича словно по буквам произносило эту максиму.