Теллурия

Иван Ильич достал из кармана пиджака узкую коробку вишневых сигарок, закурил, пуская ароматный дым.

— Квартиру я, естественно, поджег. Гвоздодер пришлось бросить. Возвращался в Хабаровск на перекладных, весьма окольным путем. Заметание следов влетело в копеечку. Вот такая гвоздодерная история, господа.

Он вздохнул.

— Но когда я выходил из подожженной квартиры, оглянулся. Я не сентиментален, но взгляд голографического акына сквозь дым мне запомнился. Похоже, что вдова встретилась с ним.

Иван Ильич смолк, покуривая.

— Как важно не нарушать кодекс, — убежденно произнес Серж.

— А в чем причина смерти? Журек или мее[60]? — спросил Лаэрт.

— Мее, — ответил Иван Ильич.

— С мее у женщин больше проблем, чем с журек, — кивал Латиф.

— Мужчины слабее сердцем, это очевидно. — Арнольд Константинович полез за папиросами. — М-да, Иван Ильич, знатная история. Суровые, так сказать, плотницкие будни.

— Гвоздодер сгорел? — спросил, громко потягиваясь, Лаэрт.

— Гвоздодер сгорел, — кивнул Иван Ильич.

— Слиток вы, конечно, с собой не взяли, — хмыкнул Лаэрт.

Иван Ильич с неприязнью глянул на него. Лаэрт поднял чешуйчатые руки:

— Pardon, глупая шутка.

— Так шутят болваны, — угрюмо заметил Латиф.

— Согласен… — Лаэрт сделал несколько плавных, красивых движений из танцев зверей.

— Ужасная, господа, жуткая история! — всплеснул руками Микиток. — Могу представить — квартира, огонь занялся, дымок стелется, знаете ли, и прекрасная дама, бездыханная, уже бездыханная, и этот образ, образ ее любимого человека, взгляд сквозь дым, этот немой укор… ужас! К этому не привыкнешь, не привыкнешь… Знаете, господа, несмотря на весь мой опыт, на практику, на кровь, на стоны, каждый раз, когда у меня кто-то умирает под молотком, я ощущаю себя убийцей. И ничего с этим не могу поделать! Понимаю, что глупо, что идиотизм, сентиментальщина, но — ощущаю! Умом понимаю, а вот этим…

Он ткнул палец в свою пухлую грудь и смолк, качая красивой головой.

— Дорогой Микиток, в тот день я тоже себя ощутил убийцей. — Иван Ильич щурился на сосну, выпуская дым, пахнущий цветущей вишней.

Полные щеки его раскраснелись, видно было, что он переживает эту историю заново.

— Коллега, вы должны были почувствовать себя убийцей, когда сказали этой даме «да», — проговорил бригадир.

Серж, Лаэрт и Арнольд Константинович молча кивнули. Иван Ильич, ничего не ответив, курил.

— А уговор вы исполнили? — спросил Латиф.

— Безусловно. — Иван Ильич бросил сигарку, быстро вытянул из нагрудного кармана сложенную умницу, растянул, активировал.

Над умницей возникла голограмма — красивая дикторша-башкирка на своем языке рассказывала историю погибшей. В рассказе всплывали изображения теллурового гвоздя, акына, «золотого горла», горящей квартиры, синтоистских божеств.

— Теперь все почитатели таланта ее мужа знают, что последней волей вдовы было соединение с любимым в других мирах, — перевел и пояснил Иван Ильич, хотя Серж, Витте и Арнольд Константинович прилично знали башкирский и даже иногда позволяли себе подшучивать друг над другом известной плотницкой строфой: «Он по-башкирски в совершенстве мог изъясняться и писал».

Лаэрт и Микиток более-менее понимали этот язык.

— История Ивана Ильича — суровый урок нам всем, — проговорил Арнольд Константинович. — Это важно осознать особенно сейчас, когда мы въезжаем в Европу. Надобно в любой ситуации оставаться профессионалом, помнить плотницкий кодекс. Что скажете, бригадир?

Витте сцепил руки на груди:

— Скажу, что полностью согласен с вами, Арнольд Константинович. Но Европа здесь ни при чем. Кодекс есть кодекс. Он везде для нас одинаков. И в Башкирии, и в Баварии.

— Плотник везде должен оставаться плотником, — кивал Латиф. — Меня двенадцать раз хотели клиенты. И все, как на подбор, очень приличные, красивые, уважаемые люди, мужчины, женщины… Но я всегда жестко отказывал. Были обиды, даже слезы, один грузин целовал мне колени, но я находил слова. Если слова не помогали — пускал в ход силовые аргументы. И они понимали.

— Хотение — несколько другая тема, — заговорил Иван Ильич, ложась на спину и подкладывая сцепленные руки под голову. — С хотением справиться легче, чем с такой ситуацией. Гораздо легче.

— Здесь не нужен никакой нравственный императив. — Бригадир встал, прошелся по ковру со сложенными на груди руками. — Функциональная логика: ваше предложение, уважаемый или уважаемая, невыполнимо, ибо навредит в первую очередь вам.

— Если б я был робот, я бы тогда так ей и ответил.

— В профессии мы должны быть роботами, — вставил Серж.

— Не у всех получается.

— Плотник не должен быть роботом.

— Иногда — должен!

— Не согласен. У робота нет свободы воли. Ак соргы предполагает абсолютную свободу воли.

— Роботом надо быть в вопросах кодекса. Ак соргы творит человек.

— Разделение на робота и человека чревато для синь[61].

— Ну не нравится робот — используйте другую мыслеформу: хирург.

— Иногда это помогает. Но — иногда.

— Хирург не должен сентиментальничать с больным.

— Мы не хирурги, а наши клиенты не больные.