Тело Папы

Через пару десятилетий после того, как Бэкон отправил свои произведения Клименту IV (1265–1268), Гальвано да Леванто, генуэзский медик, мирянин, тесно связанный со знатным лигурийским родом Фьески, подарившим XIII столетию четырех кардиналов и двух пап – Иннокентия IV и Адриана V – написал одно из древнейших дошедших до нас сочинений в жанре «искусства умирать», artes moriendi[1046]. В одном месте он проводит интересное сравнение между Христом и Андромаком: Христос воскрес, чтобы подарить человеческому роду бессмертие, Андромак же глотал всякие субстанции, которые позволили бы ему «после смерти жить в памяти человека»: ароматные снадобья, бальзам, опиум, змеиное мясо[1047]. Для этого автора эликсир, составленный из ингредиентов, напоминающих разного рода «тайны», occulta, упоминаемые в «Отсрочке», – тоже средство достижения бессмертия. Если Бэкон воспринимал «беспредельность» в духовных категориях, здесь она сугубо мирская. Эликсир служит уже не только «спасению», но и «памяти», мифической славе. Из-за этих явно предгуманистических акцентов «Искусство умирать» Гальвано да Леванто датировали серединой XIV века[1048]. На самом деле он писал в конце XIII века, для представителей того самого папского двора, который принял «Отсрочку» и бэконовские идеи о продлении жизни. К тому же единственная дошедшая до нас рукопись – из библиотеки Бонифация VIII[1049]. Ничто не доказывает, что Каэтани читал произведение генуэзца, но и сбрасывать этот казус со счетов не следует.

Целостность тела в центре внимания знаменитой декреталии, которую Бонифаций VIII издал 27 сентября 1297 года[1050]. Detestande feritatis торжественно запрещала расчленение трупа, которое применялось для более удобной транспортировки останков. Этот обычай объявлялся нечестивым в глазах Бога, противоречащим человеческим чувствам и общественному благочестию. Прах следовало отныне на время хоронить на месте смерти или неподалеку, в ожидании естественного его разложения. Здесь тело тоже служит воспоминанием и поэтому должно «охраняться, как храм, и после смерти не должно подвергаться насилию»[1051]. Такое прочтение подсказывает и единственный дошедший до нас комментарий того времени. Кардинал Жан Лемуан, вдумчивый юрист, разъяснял мысль понтифика: «тело человека, лицо которого отражает красоту небес, не может быть запятнано или искалечено»[1052]. Таким образом, интерес Бонифация VIII к телу отразился в желании продлить существование индивидуальности, продлить для каждого тела его личную историю по ту сторону смерти. Физиогномика, которую защищает Бонифаций VIII, близка бэконовской «беспредельности». У Бэкона и Гальвано целостность тела и бессмертие неразрывно связаны. Впервые в истории папства источники позволяют нам увидеть напряженную антропологическую рефлексию, направленную на то, чтобы обеспечить в будущей жизни целостностность и сохранность своей личности.

Эту концентрацию изображений самого себя и интерес к телесности следует сопоставить с полемикой вокруг тела папы в XIII веке. Это важно, потому что, как мы видели, в последние десятилетия этого столетия физическая персона папы стала предметом воздействия и презентации, в плане бренности и символического очищения, воздействия столь разнообразного, как, пожалуй, никогда прежде.

Лицо надгробной статуи Бонифация VIII исполнено покоя в бессмертии, лицо Климента IV искажено следами старости и физического разложения. По мнению доминиканца Мартина Поляка, влага, выделяемая гробом, и шум костей Сильвестра II призваны были подсказать правящему папе, что его дни сочтены. В те же годы нагота только что усопшего папы стала темой францисканских и доминиканских exempla. Умирая, папа «снова становился человеком». Его жизнь в качестве папы коротка, и власть его недолговечна. Эпитафия Климента IV, которую Бонифаций VIII мог прочесть в Витербо, напоминала, что умерший папа – всего лишь прах.

Но ведь стратегия Бонифация VIII иная. Его образы провозглашают единство Церкви, святость папы, юрисдикцию папства и превосходство над империей. Не типологическая фигура папы, но индивид воплощает папскую власть. В этом – историческая новизна бонифациевских статуй. Но кое-что объединяет и комментарий Лемуана на Detestande feritatis, и бэконовскую теорию продления жизни, и мысли Гальвано об Андромаке: физиогномическая целостность. Сохранить память о себе значит не разрывать связь между жизнью и смертью. Для папы Каэтани телесные практики и самовоплощение в образах выдвигают такой идеал вечности, который противоречит развивавшейся с Григорианской реформы риторической традиции и ритуализации самоуничижения. Разве попытка Бонифация VIII оставить по себе физиогномически точную память не противоречит идее, согласно которой папа, умирая, «вновь становится человеком»? Не вознамерился ли он поставить памятник собственной славе?