Телохранитель

Мой отец был африканером из Си-Пойнта. Его звали Герхардус Лодевикус Леммер. Герт, Герт-механик. Он работал на заводе Форда на Главной улице. Там он познакомился с моей матерью. Она была англичанка. Биверли Энн Симмонс из отдела запчастей.

Она была стройная, хорошенькая.

Ее отца звали Мартин Фитцрой Симмонс. Мой английский дедушка. Я его никогда не видел, хотя меня назвали в его честь.

Ты рассказала мне историю своих родителей. Как твой отец всего добился сам. Мой отец был не такой. Тринадцать лет мать твердила ему, что он должен открыть собственное дело, но он не хотел.

«Ты хороший механик, — говорила она. — Ты можешь сколотить целое состояние!» Отец отвечал, что зато он отработал смену — и свободен, а англичанин, владелец фирмы, не знает ни одной спокойной минутки. Если у тебя свое дело, все трудности и заботы ложатся на твои плечи. Отцу не хотелось лишних забот. Потом мать называла его жалким буром, белой африканерской голытьбой. Говорила, что она не для того вышла за него замуж, чтобы до конца дней своих ютиться в крошечной двухкомнатной квартирке в Си-Пойнте.

Должно быть, они любили друг друга. Во всяком случае, сначала. Я знаю, он ее любил. Это было заметно.

Эмма, я рассказываю о своих родителях всего лишь второй раз в жизни. Мне тяжело, говорить не хочется. Временами мне даже не хочется думать о них. Каждый был так же плох, как и другой. Оба на свой лад. Мать была ловкой манипуляторшей и шлюхой, а отец — вспыльчивым и жестоким трусом. Что делать, если у тебя такие родители? Что делать, когда другие сплетничают о твоих родителях, а ты сидишь, и внутри у тебя все кипит? Ты начинаешь их ненавидеть. Из-за того, как они портили друг другу жизнь. И тебе тоже. Они были как две разные химические субстанции, которые сами по себе безвредны, но вместе становятся взрывчатой смесью.

Они ссорились и дрались, кричали и ругали друг друга по-английски. Они всегда говорили друг с другом по-английски. Мать отказывалась говорить на африкаансе. «Ужасно вульгарный язык», — говорила она, и тогда отец из принципа обращался ко мне только на африкаансе, и она ругала его за это. В общем, они ссорились по любому поводу. Из-за денег, из-за работы, его пьянства, ее измен. Мать презирала отца за отсутствие честолюбия, а он ее — за желание подняться по общественной лестнице. Он орал, что она плохая хозяйка и не умеет готовить. И транжира. Она осуждала его за скупость. В общем, они ссорились практически из-за всего.

Я думал, что так и должно быть. Не знал, что у других бывает иначе. Пять дней в неделю они ругались, а каждую ночь дрались. Каждую ночь они швыряли друг в друга посудой, пока кто-нибудь не попадал в другого, и тогда они начинали ругаться из-за этого, злобно пререкаться, кто прав, кто начал первым…

Не помню, сколько мне было лет, когда я начал убегать из дому. Наверное, лет семь. Когда они должны были возвращаться домой, я бродил по улицам или ходил к морю. Но когда я возвращался, мать спрашивала: «Где ты шлялся?» — а отец говорил: «Оставь моего сына в покое!» Тогда я становился новым предметом скандала.

Когда я бродил по Си-Пойнту, я видел других людей — племена и племенные группы. Они сидели в уличных кафе, в садиках, на балконах, смеялись и болтали. Я смотрел на них, как голодный нищий ребенок, который глазеет на витрину кондитерской.

Отец впервые ударил меня, когда мне было девять лет. И после этого как будто прорвало плотину.

Он никогда не доверял ей, всегда подозревал, что она ему изменяет. Намекал на это, обвинял ее, но доказать ничего не мог. Она была слишком хитра. Но в тот вечер она проявила беспечность. А он был пьян. Он стоял у окна и видел, как ее ссаживает с мотоцикла один из братьев Балдини, который держал кафе-мороженое на Главной улице. Он видел, как она целует его на прощание, как он игриво шлепает ее по мягкому месту. Как она смотрит вслед уезжающему итальянцу и смеется. Тогда мой отец понял, что она сделала, и, когда мать вошла, он спросил: «Ты, значит, теперь трахаешься с итальяшками?» А она ответила: «Они, по крайней мере, умеют трахаться!» Тогда он назвал ее шлюхой, а она швырнула в него пепельницей, которая разбилась о стену. И он захотел ее ударить. Он подошел к ней, замахнулся, и она закричала: «Не смей!» И вдруг отец развернулся ко мне и ударил меня по голове, и она закричала: «Что ты делаешь, сволочь?» А он ответил: «Еще так будешь?» И она сказала: «Черт тебя побери, что ты делаешь?!» Тогда он снова ударил меня и заорал на нее: «Это не я. Это ты! Это ты!»

Я замолчал, потому что не знал, с чего вдруг меня понесло.

— Извини, Эмма…

Я заерзал на стуле. Наклонился вперед. Интересно, можно ли взять ее за руку?

— Я не хотел, чтобы так продолжалось и дальше…

Мне показалось, что ее кожа сделалась прозрачной. Под ней проступили синие прожилки вен.

— Но я такой, какой есть.

Гудела аппаратура, помогая ее сердцу качать кровь. Врачи до сих пор не знают, сильно ли поврежден ее мозг.