Тем более что жизнь короткая такая…

Мне он говорил о быстро исчезающем в Америке расизме и о том, что мы сейчас называем толерантностью (см. выше реплику директора цирка в исполнении В. Володина): американские родственники Джима писали ему, каких высот даже в административном управлении может достичь в стране человек с чёрной кожей!

Словом, сказка, рассказанная в Советском Союзе, обрела воистину счастливый конец именно в Соединенных Штатах Америки, куда в 1993-м году и уехал вместе с матерью тот самый ребёнок, которого в кинокартине «Цирк» демонстрировали как счастливое исключение из суровых нравов действительности. Да, поэт Джим Паттерсон эмигрировал на родину своего отца. Могли бы предполагать такое Орлова и Александров? А зрители в их картине, распевавшие колыбельную негритёнку? А реальные зрители по другую сторону экрана? Вряд ли даже в самых страшных снах они смогли бы увидеть нынешний смертоубийственный разгул ксенофобии на улицах родных российских городов.

Но вернёмся к моей работе в этом здании. Я занимал должность, которая называлась редактор группы центральных киностудий Главного управления художественной кинематографии.

В пункте 6-а Положения о Государственном Комитете СССР по кинематографии говорится, что Комитет «рассматривает и утверждает сценарии всех художественных, а также сценарии хроникально-документальных, научно-популярных и учебных фильмов на особо важные темы».

Я работал с теми, кто рассматривает и утверждает сценарии всех художественных фильмов. Их рассматривала и утверждала сценарно-редакционная коллегия. Каждый член такой коллегии имел в подчинении редактора. Моим шефом был Скрипицын, который курировал всю киностудию «Мосфильм». Я же как редактор курировал одно из объединений этой студии. Я обязан был быть в курсе всего, что там делалось и замышлялось. Мне отправляли литературные и режиссёрские сценарии фильмов, отдельные страницы сценариев, переписанные по замечанию нашей редколлегии, творческие заявки сценаристов.

Всё это я читал, оценивал и писал заключение для Скрипицына, который выступал с этим на редколлегии, главным редактором которой был Дымшиц.

Я уже соглашался с теми, кто брезгливо морщился от имени моего благодетеля: Дымшиц был фигурой одиозной. Но, положа руку на сердце, спрошу: а сам я разве не был в то время сервильным критиком? Ну пусть не таким густопсовым, как мой патрон Дымшиц, но был же! Понимал, за что ухватятся редакции, и подстраивался под их вкус. Из-за денег? Из-за них, конечно, тоже. Но и для того, чтобы утвердить своё имя. Можете себе представить, какой сладкой музыкой отдавался в моей душе голос телефонной собеседницы: «Здравствуйте. С Вами говорит заведующая отделом русской литературы “Литературной газеты” Евгения Васильевна Стояновская. Такого-то числа в кабинете главного редактора будет проведён “круглый стол” литературных критиков. Уже дали согласие принять участие (Боже, какие называются имена! – Г. К.). Очень рассчитываем на Вас!» Я еле дождался этого «круглого стола». А потом много раз перечитывал краткую информацию с перечислением выступавших: мою фамилию упомянули!

Поэтому понимаю Дымшица, охотно взявшего меня к себе на работу. Абсолютное большинство членов коллегии и редакторов были единомышленниками Александра Львовича. Он и не сомневался, что я окажусь в их числе.

И я поначалу не собирался его разочаровывать. Мне грело сердце слово «редактор» в обозначении моей должности. Я готовился к какой-то редакторской работе над сценариями. А 120 рублей ежемесячного оклада открывали перспективу строить наш семейный бюджет, отказавшись от денег тестя.

Отец жены был человеком очень неплохим – порядочным, совестливым. Он помогал всем: своим детям от двух браков, падчерице, семье расстрелянного Сталиным брата, комбрига авиации, ну и, конечно, собственной матери, дожившей до весьма преклонного возраста.

Разумеется, он имел возможность это делать. Я уже говорил, что был мой тесть, Михаил Макарович Бондарюк, главным конструктором засекреченного ОКБ, специалистом по авиационным и ракетным двигателям. Деньги получал немалые. И не только в своём конструкторском бюро, но и за лекции в Академии имени Жуковского, и в МАИ, где ему как профессору тогда платили достойно. Но, согласитесь, далеко не все, кто имеет такую возможность, захочет щедро помогать близким.

И всё же материальная зависимость от Михаила Макаровича нас с женой тяготила. Надеюсь, понятно почему. Любая зависимость означает стеснение свободы. А мы с женой (в двадцать с небольшим лет) стремились к свободе, к свободе, к праву на никем не ущемляемый выбор.

Словом, я с удовольствием приступил к работе в Комитете. И будь эта работа столь же обещающей, как название моей должности, я, скорее всего, потихоньку продвигался бы в старшего редактора, в главного редактора-консультанта. И стал бы, наверное, членом сценарной коллегии.