Темная Башня

Он думает о Джейке. Чертовски сожалеет о том, что Джейк умер, и догадывается, что после публикации последней книги читатели просто озвереют. И почему нет? Некоторые знали Джейка Чеймберза двадцать лет, чуть ли не в два раза дольше, чем прожил мальчик. Да, они озвереют, все так, а когда он ответит на их письма и скажет, что сожалеет о смерти мальчика, как и они, удивлен его смертью, как и они, поверят ли ему? Ни за какие коврижки, как говорил его дед. Он думает о «Мизери». Энни Уилкс называет Пола Шелдона паршивым отродьем за то, что тот пытается избавиться от жалкой, тупой Мизери Честейн. Энни кричит, что Пол — писатель, а писатель — Бог для своих персонажей, ему нет нужды убивать любого из них, если он этого не хочет.

Но он — не Бог. По крайней мере в этой истории. Он чертовски хорошо знает, что Джейка Чеймберза не было там в день, когда его сшибла машина, не было и Роланда Дискейна, сама мысль об этом достойна осмеяния, они же, видит Бог, выдумки, но он также знает и другое: в какой-то момент песня, которую он слышит, когда сидит за «макинтошем» последней модели, стала песней смерти Джейка, и не заметить этого означало одно — полностью потерять связь с Вес’-Ка Ган, на что он пойти не может. Не может, если хочет закончить историю. Эта песня — единственная ниточка, которая его ведет, хлебные крошки на тропе, которым он должен следовать, если хочет выйти из этого дремучего леса сюжета, который он посадил, и…

Ты уверен, что посадил его?

Ну… нет. По правде говоря, не уверен. Так что самое время вызвать людей в белых халатах.

И ты абсолютно уверен, что Джейка в тот день там не было? В конце концов, много ли ты помнишь о том чертовом инциденте?

Не так, чтобы очень. Он помнит, как увидел крышу минивэна Брайна Смита, появившуюся над вершиной холма, понял, что едет тот не по проезжей части, как положено, а по обочине. А потом помнит Смита, сидящего на каменной стене. Смит смотрит на него сверху вниз и говорит, что его нога сломана в шести, может, в семи местах. А между двумя этими воспоминаниями, перед столкновением и после него, пленка памяти полностью засвечена.

Или почти полностью.

Потому что иногда, ночью, когда он просыпается от сна, который не может вспомнить…

Иногда он слышит… ну…

— Иногда слышатся голоса, — говорит Кинг. — Почему ты просто не скажешь это? — А потом, смеясь, добавляет: — Пожалуй, только что и сказал.

Он слышит приближающееся по коридору цоканье когтей, и Марлоу сует нос в его кабинет. Марлоу — уэльский корги,[162] с короткими лапами и большими ушами, уже старенький, со своими болями и ломотой в костях, не говоря уже о глазе, который ему удалили вместе со злокачественной опухолью, в прошлом году. Ветеринар говорил, что операцию Марлоу скорее всего не переживет, но он пережил. Хороший малыш. И крепкий. А когда он поднимает голову, чтобы посмотреть на писателя, на его морде играет привычная собачья улыбка. «Как жизнь, старина? — словно спрашивает она. — Написал сегодня хорошие слова? Все путем?»

— Все у меня хорошо, Марлоу, — отвечает он. — Держусь. А как ты?

Марлоу (иногда известный, как «Ваша мордатость») в ответ покачивает скованной артритом «кормой».

«„Снова вы“, — вот что я ему сказал. А он спросил: „Ты меня вспомнил?“ А может, просто сказал: „Ты вспомнил меня“. Я сказал ему, что хочу пить. Он ответил, что воды у него нет, что он сожалеет, а я обозвал его лжецом. И правильно обозвал, потому что нисколько он не сожалел. Плевать он хотел на то, что мне хотелось пить, потому что Джейк умер, и он пытался возложить вину на меня, этот сукин сын пытался обвинить в смерти мальчика меня…»

— Но в действительности ничего этого не произошло, — говорит Кинг, наблюдая, как Марлоу возвращается на кухню, где может вновь проверить, есть ли в его миске вода, прежде чем улечься вздремнуть. А днем он спит на удивление долго. Кроме них двоих, дома никого нет, а в таких случаях писатель часто разговаривает сам с собой вслух. — Я хочу сказать, ты это знаешь, не так ли? Знаешь, что в действительности ничего этого не было.