Темная мишень

«Оружейник» молча повиновался, зашаркал кроссовками, будто на каждой ноге по пуду. Сходил в кабинет, принес. Когда подавал, Храмовой заметил, как дрожит его немытая пятерня с обгрызенными ногтями. Тоже боится девки, ушлепок, хотя она связана и необратимо покалечена. Робинзон тщательно вытер платком кровь с пальцев, протер лезвия гильотины, щелкнул, срезая кончик сигары. Прикурил от зажигалки, которой только что подпаливал обрубки. Все-таки прав Поляков, иногда его заносит. Нужно было подобрать другой инструмент. А теперь уже не забудешь, что вытворял с этой гильотинкой.

«Но какой же ты все-таки урод, Поляков! Столько лет делал свою работу, не жаловался, получал удовольствие, а теперь приходится пачкать руки самому. На этих недоносков надежды нет. Самый героический поступок в их убогом воображении – завалить бабу на койку, чтобы поиметь. А на то, чтобы ее пытать, их куцего мужества уже не хватает. Микса, с зеленой от тошноты мордой еще хотя бы шевелится, выполняет распоряжения, а Коляну уже ни до чего дела нет. Прикорнул на стуле в углу, держится за перебинтованную башку, наглотался просроченного цитрамона из аптечки, но помогло мало. Уже и на окрики не реагирует. Костолому бы глянуть, похоже, одним ухом рана не ограничилась, посерьезнее задело, но нет больше Костолома. Да вашу мать! Можно подумать, мне самому помощь Костолома не нужна! Слабаки!

Нет, устал я от всего этого дерьма…»

Храмовой держался только на таблетках. С того момента, когда Поляков сбежал, он не смыкал глаз. И не расставался с оружием – кобура с увесистым «грачом» оттягивала ремень справа, что само по себе было непривычно – его самым надежным оружием всегда был Грешник. Изуродованное ножевым ударом лицо дергало и ныло непрерывно, стянутый нитками шов заживал скверно. После утренней обработки пару часов было легче, а потом боль начала возвращаться, и утихомирить ее уже было некому. Хорошо хоть правая ладонь ныла почти неощутимо, не хватило Андрюшке сил замахнуться скальпелем как следует, ослаб пацан за последние дни. И какая оса его ужалила? Пришлось мальца привязать к койке так же, как сейчас Фиону. Да еще и дверь запереть на всякий случай.

Как же так получилось, черт побери? Как он умудрился окружить себя такими недоносками? Если рассудить, и здесь виноват Грешник. С такой готовностью выполнял все его приказы на смертную казнь, что когда настало время спохватиться, вдруг выяснилось, что под корень вырезаны все, у кого имелся хоть какой-то характер и хоть какие-то мозги. А теперь приходится добивать девку, которая характером пошла в своего отца. А может, нет худа без добра? Хотя бы увидел ситуацию с другой стороны, глаза, блин, открылись. И как теперь все это исправить? Где взять новых людей? Да и как это возможно, если зараза в Убежище цветет махровым цветом? Любой новичок, как только поймет, в чем дело, попытается удрать, и снова придется убивать – просто чтобы сохранить статус-кво.

Забыв о тлеющей в пальцах сигаре, Робинзон уставился перед собой невидящим взглядом. Он не мог избавиться от лишающего присутствия духа ощущения, что его мир рушится, как карточный домик, и ничего исправить уже нельзя. А ведь все было более-менее сносно, до того как взбунтовался Грешник. Вот же неблагодарная мразь! Семнадцать лет прожил здесь с семьей, как у Христа за пазухой. А кто привел на все готовое? Он, Храмовой. И чего дернуло на побег? Девке своей захотел лучшей жизни? Да нет ее нигде, этой лучшей жизни. Везде паршиво, что в метро, что здесь… Но нельзя его было отпускать. Поляков – палач, расчетливый, хладнокровный. И памятливый. Он слишком много знал о делишках Храмового, об устройстве и обороне убежища, и эту информацию он мог дорого продать любителям поживиться за чужой счет, а таких среди группировок в метро немало. Надо было его убить гораздо раньше, как только у Насти возникли первые подозрения по поводу намерений Фионы. Но он оплошал, не прислушался. В кои-то веки не доверился своей интуиции, думал, что она преувеличивает, – сестра никогда не любила Полякова, все время с ним как кошка с собакой…

И теперь Настя погибла.

Храмовой поднял тяжелую от усталости голову, снова посмотрел на пленницу, с трудом заставив себя не отводить взгляд. Эта девка и его самого пугала до глубины души, не только подручных. Башка забинтована, как у Коляна, но марлевые тампоны, державшиеся на пластыре, с виска и щеки сорваны, открывая кровоточащее после ожога мясо. Видно, как дергаются кровеносные сосуды. Ни ресниц, ни бровей, да и волосы огонь сожрал почти все. Только глаза и остались прежними на обезображенном лице – злая пронзительная зелень. Одежда с чужого плеча, на несколько размеров больше, чем нужно, на Фионе висит, как на чучеле, вся правая сторона от шеи до бедра тоже пропиталась кровью. Это уже ее собственная заслуга – «потекли» потревоженные побегом ожоги. Вот же упрямая сука! Как ей только хватает сил так держаться? Большая потеря крови при таких ранах пленнице не грозила – он и прижигал, чтобы побольше причинить боли, а не для остановки кровотечения.