Темная сторона Хюгге

– До чего ты прекрасна, дорогая. Глядя на тебя, я вспоминаю тот фильм, как его… «Горбатая гора», про двух гомосексуалистов, которые никак не могут обрести друг друга, потому что обществу недостает толерантности. Они скачут верхом, чтобы не чувствовать тяжести себя самих. Точно так же и я чувствую растущую привязанность к тебе, когда ты вот так борешься за каждый свой шаг по жизни.

Лулу ответила ему усталым взглядом. Впервые ей удалось не улыбнуться. Николай был вне себя от радости.

– Ты стала серьезной, милая. Это просто чудесно.

На середине пути

Он как раз праздновал пятидесятилетие, когда все выплыло на свет. Стоял в лучах этого света, готовясь произнести речь.

Дети ползали под столом. Старшее дите и младшее, плюс еще среднее забралось на дерево. Цветы на клумбах. Яблоня в цвету. Весна выдалась, что надо. Все благоухало, как и положено в это время года.

– Дорогая Лоне… Дорогой… папа… дорогие… нет, это невозможно, с чего же начать?

Он улыбнулся, взял салфетку и вытер губы. Тут они захлопали. И он снова стал похож на самого себя. Выдержал небольшую паузу и продолжил:

– Вы все пока еще не в курсе… Не думайте, что я вас не люблю, и поэтому я так… Странная вещь с этими речами. Сначала они раздуваются, наполняемые улыбками и симпатией, но стоит произойти заминке, как они сдуваются, сдуваются и скукоживаются.

Еще секунду назад взгляды гостей, обращенные к нему, были преисполнены ожидания. Они смотрели на него, затем смущенно опускали глаза, чтобы снова поднять их и взглянуть на него. И вот за несколько мгновений настроение резко переменилось. Может, все дело было в том, как он мял в пальцах салфетку? Или в его позе? Или в том, что он ни на кого не смотрел? Смотрел вниз. В самый низ – заглядывая подо все существующее. Гости начали покашливать. Одна из женщин поднялась со своего места – сходить в туалет. Но кто-то усадил ее обратно, «нельзя же просто вот так взять и выйти, когда юбиляр произносит речь…»

Лоне смотрела на него. Что он так силится произнести? Если причина заминки в том, что он теперь предпочитает мужчин, то это уже просто ни в какие ворота не лезет. Она не перенесет еще одного гомосексуалиста. Многие из ее коллег-физиотерапевтов открыто заявляли о своей ориентации. Такая теперь пошла мода. Но Лоне уже сыта геями, еще один – это уже перебор. А как же дети? Толерантность и все такое прочее, это понятно. Но только не Хенрик. Она просто не могла в это поверить. Он всегда клялся, что его заводят сиськи, а вовсе не попки. Это было своего рода страховым полисом, защищавшим от животных проявлений. От всяких эдаких похотей.

Так странно пахнет, подумалось ему. Землей. И листьями. И крошечными зверьками, удирающими прочь, мелькая лапками. И огромными, гигантскими, пустыми глазами.

– Вы не чувствуете странного запаха? – спросил он. – Пахнет чем-то ужасно непривычным, разве нет? Вы не чувствуете? Не чувствуете?

Он посмотрел на своего университетского друга.

– Или это у меня что-то с носом, Эрик? Может, проблема во мне?

Эрик покачал головой.

– Нет, нет, Хенрик, с тобой все в порядке. Ты отличный парень.

Его ноги подкосились. Он медленно упал ничком. Попытался подняться. Но в руках была такая тяжесть. Почти совсем как в тот раз. Но сейчас к нему подбежали Лоне и папа. Он почувствовал прикосновение папиного большого золотого кольца. Они усадили Хенрика на стул.

– Я хочу встать, – крикнул он. – Я не хочу вниз. Мне нужно встать, слышите…

Они отпустили его, и он поднялся на ноги.

– Я должен подняться…

И вот он почувствовал, как похолодела кожа. Тот самый холод, странный, как будто тебя насквозь продувает ветром. Словно кожа была не его, а кто-то ее пришил к телу. И она трепетала на ветру, пришитая не плотно.

– Мне нужно подняться, – повторил он.

– А за каким чертом тебе подниматься? – гаркнул отец, выйдя из себя. – Ты что, возомнил, что мы пришли на юбилей Стриндберга? И ты тут будешь выкаблучиваться, как тебе угодно? Ты недостаточно покуролесил за свою жизнь, счастливчик хренов? Недостаточно?

– Да, папа, – рассмеялся он. – Ты прав. Извини. Только как вам сказать то, что я хочу сказать?

Он пожал плечами. Сильно пахло землей. Глинистой почвой. Почвой, пропитанной водой. Землей, пролежавшей под водой целую сырую зиму. Глинистой почвой, от которой несло минералами, хорошо знакомыми всем, кому довелось в них лежать. Лежать там и бороться.

– Я, наверное, просто скажу все как есть. Я мертв, – сказал он тогда.

Тишина. Взгляды. Бормотание.

– Я мертв, – повторил он. – Я умер, когда мне было восемнадцать. Я уже был мертв, когда мне исполнилось двадцать пять. И сейчас я мертв.

Лоне смотрела на него. Но не произносила ни слова.