Темная сторона российской провинции

…Просили барина — обещался.

Живописца прислал в субботу — не из наших мест человек, Афоней кличут. Виду дикого, волосат, угрюм, глаза нехорошо зыркают. Пришел якобы с Киева.

Батюшка Илларион обрадовался, говорит — там все наилучшие мастера по иконам. А что видом дик — это от воздержания, с лица не воду пить.

…Молчун этот Афонька. В еде не переборчив, спит мало, работает много, ни от чего не отказывается. Только просит — чтоб никого рядом не было. Говорит — не люблю, когда смотрят. А мы что? Мы сами по себе. Обещал к осени закончить росписи.

…Приезжал барин с младшей дочерью, смотреть новый храм. Остался доволен: такого-то высокого художества и в губернии не сыщешь. Заказал еще Афоньке икону святой Варвары для дочери. Афонька обещался. Работает он как заводной, без устали. Да еще нашим всем окрестным барыням иконки пишет. Бабам Афонька нравится. Несмотря что глаз у него блудливый. Кормят и поят его на славу. Да не в коня корм. Худющий!

…На самое Преображение церковь, наконец, освятили. Уж то-то радости было нашим! Барин со всем семейством службу отстоял, Афоньку золотом одарил сверх уговоренного и в казну церковную большое пожертвование сделал. Из соседних деревень народу набилось. Ахают, завидуют.

…Афонька теперь нарасхват, иконки пишет на всю губернию. Для губернаторши Николая-угодника писал.

…Третий месяц пошел, как церковь освятили, и все распрекрасно, но батюшка Илларион хмурен сделался. Народ в церковь поначалу валом валил, а теперь норовят в Протасовку в Георгиевский храм уйти. Венчания, сугубые ектения, на помин души — все к старому пропойце дьяку Кириллу.

…Жалко мне нашего попа. Расспросил народишко: что да что? На кой церковь свою у барина просили, чтоб теперь в чужой храм ходить?

У Митрохина вызнавал: морду воротит. А баба его говорит — смотрят, мол, как лихо, со стен. Страшно. Беда с этим народом! Дурной.

…У батюшки Иллариона беда: попадья слегла. Молодая, а ногу подвернула на клиросе, с лестницы сверзилась, теперь не встает. Стонет. Дети напуганные по лавкам сидят, батюшка Илларион извелся с ними.

…Дьяк наш, как назло, запил. Уж я его просил, уламывал — нет, ничего. Пьет беспробудно вот уж неделю. А начни его стыдить: плачет, трясется, глаза таращит. Страшно, говорит. Чего ему страшно? Поди разбери.

Правду сказать, и мне в новой церкви не по себе бывает. То ли блазнит, то ли смущает нечистый. Как службу закончит отец Илларион, свечницы начинают прибирать, смотрю за ними, а все кажется — стены двигаются. Или те, нарисованные? Господи, прости мне прегрешения мои! Проклятущий Афонька!»