Темная сторона российской провинции

Мишка вытянул шею, чтоб посмотреть на человека в Любкиной избе, — и язык у него отнялся: никого не было за столом в зале. Моргнул Мишка, а тот безногий военный — раз, и пропал.

У Мишки от удивления глаза сделались как пятаки.

— Ты чего молчишь-то, Мишаня? — засмеялась Любка.

Теперь и Машка заметила: что-то странное происходит. Ведь Любка веселой с начала войны не была. С того самого дня, как ее мужа, а их брата, Сашку, мобилизовали.

— Ну ты что, в молчанку играешь, что ли?

Мишка кое-как превозмог оторопь и, заикаясь, ответил:

— Да не, мы так… Идем, Машка, домой. Вымокли тут…

Спрыгнул вниз, схватил сестру за руку.

— Бежим, — скомандовал тихо, и они побежали с Машкой по улице.

По пути ошарашенный мальчишка думал, как сказать матери про то, что видел. Что это за безногий военный, и куда испарился он так быстро? Да еще и шаровая молния, которая в трубу ушла?

Сплошь небывальщина какая-то. Чертовщина!

* * *

«Мертвый. Мертвый», — стучало у Любки в голове, когда она, приоткрыв рот, пыталась дышать и все глядела сквозь слезы в спину уходящей почтарки.

С Любкиного лица так и не сошла улыбка, с которой она встретила Зинаиду, надеясь на весточку с фронта от любимого мужа.

«Мертвый», — подхватили ее мысль какие-то молоточки в голове — словно там размещалась крохотная кузенка. Причем мехом в ней служило Любкино сердце, полыхающее горьким огнем. И оно же было наковальней, по которой стучали, отзванивая во всю голову, в виски и уши, десятки железных молотков. «Мертвый. Мертвый».

Теперь Любка не думала о том, как ей жить и что делать дальше. Никакого «дальше» в ее понимании и не было — осталось одно прошлое, сияющее, застывшее ледяной глыбой поперек всего, словно затор на реке, — такая теперь у нее жизнь.

Молотки в голове трудились над глыбой льда, чтоб как-то обтесать ее поудобнее, может, даже расщепить на кусочки, поуменьшить и обойти — мертвый Саша, мертвый, ничего не поделаешь. Но глыба не поддавалась. Сверкала, слепила глаза, холодила грудь Любке, стараясь каждый сосудик, каждую каплю живой крови внутри поглотить, присвоить себе, чтобы тоже замерла, остановилась и засияла вечным ледяным покоем. «Мертвый!»

Страшное слово отдавалось всякий раз жгучей болью. Так же, как и родное имя: «Саша».

Пока однажды не пришел он, мертвый, к ней сам. Ночью встал под окном и поманил рукой: мол, торопись, открывай! На дворе гроза, ливень, молнии сверкают — а он стоит, и вода с него ручьем течет.

— Сашенька!

Любка заметалась, не помня себя.

Но потом, когда Сашины знакомые руки прижали ее голову крепко к его плечу, горячие губы отыскали ее рот и жадно, неистово, поцеловали…

— Сашенька…

Ей даже стыдно было наутро: все-таки война. Бабы в холодных вдовьих постелях плачут. Дети без отцов. Старики мучаются.

А она?..

Но внутри все клокотало от счастья, выпирало безудержно на поверхность, как весенняя духовитая жирная земля приподнимается бледными ростками травы вверх, вверх и прочь. С дороги, все тяжелое, грязное, лишнее! Счастье прорастало из Любки — из веселых глаз, из лукавой улыбки, из порывистой, быстрой походки, и скрывать его становилось все труднее.

Изредка, правда, находили на Любку сомнения.

— Саша, откуда же ты взялся? Ведь мне похоронку на тебя прислали! Отчего матери не покажешься? — робко спрашивала она мужа, когда откидывались они оба в жаркой перине, отдыхая друг от друга, но все же не разнимая рук. Саша задумчиво смотрел на Любку, гладил по голове, пропуская струи пшеничных кос сквозь пальцы. И отвечал:

— Любонька, Любаша… Ты ведь меня ждала, звала меня. Ты, а не мать. А теперь что, не рада, что ли? Люби меня, Любка! Вот он я, перед тобой, как есть. Не спрашивай.

И накидывался на жену с поцелуями. И опять забывала Любка обо всем…

* * *

Что в доме у Любки бывает какой-то мужик, Татьяне Ефимовой, свекрухе, соседка донесла. Первый раз Татьяна не поверила, отмахнулась: враки! В деревне свои мужики все наперечет, а чужим откуда взяться? Померещилось деревенской сплетнице. Но когда и другие бабы начали шептаться про гостя в Любкином доме, про огненных змеев над крышей у нее по ночам… Задумалась Татьяна. Спросила совета у старой бабушки-знахарки, и та ей честно сказала: если гостя ночного не отвадить — сгинет Любка.

— А что ж делать-то, а? — огорчилась Татьяна.

— Поговори с невесткой, — велела бабушка. — А я тебя научу.

* * *

Напросилась Татьяна к Любке для разговору.

Любка Татьяну встретила в сенях, но дальше порога не пустила. Смотрела исподлобья, дичилась и нет-нет — на часы поглядывала, будто ждала чего-то. Или кого-то.

Татьяна покачала головой, глядя на Любку. В лице ее светилось сочувствие, но взгляд был суров.

— А ты, наверное, думаешь, не видит никто, не знает, а?

— Что… не видит?

— Ой, Любаша, — сказала Татьяна. — Ты передо мной-то не ломайся! Лучше скажи честно, как есть, — ходит он к тебе?

— Кто он? — вспыхнула Любка.

— Сашка, кто же, — понизив голос, спросила Татьяна. Слезы навернулись ей на глаза, а сердце сдавило.

Любаша стояла перед ней, привалившись к косяку, и не решалась двери в дом перед свекрухой распахнуть.