Темная волна. Лучшее

Это вовсе не грёбаный День сурка, о нет. Сурок в пыточной камере моего существования давно умер, превратился в кусок разлагающего мяса, в слизь и вонь, но ему продолжают сниться кошмары, если вам по нраву столь гадкие метафоры.

Я и есть этот сурок.

Иногда что-то повторяется, иногда я вижу знакомые лица, но… это всегда тюрьма. Боль и унижение. Бесконечное ожидание. Попытка продержаться как можно дольше, потому что чем быстрее ты умрёшь, тем скоротечнее будет темнота, пришедшая после, тем раньше ты зайдёшь на новый круг…

Тюрьма. Кара. Мука.

Потому что в первой жизни я совершил ужасную вещь – убил человека. Потому что я – Юстас, человек в одном из моих «пробуждений». Потому что рвущаяся плоть, фонтанирующая кровь и жуткие монстры в видениях – ничто по сравнению с молчаливым временем, въевшимся в стены и пол камер, точно запах мочи. Ничто по сравнению с демонами в человеческих сердцах.

К этому привыкнуть нельзя.

Иногда я молюсь, чтобы монстры и гады из видений были истинной реальностью, а остальное – дрёмой.

Я не знаю, что стоит за этой жуткой каруселью возрождений – ад, рай, перегоревшая плата разума или героиновый приход Вселенной… просто не знаю.

А темнота между пытками… она такая нежная, тёплая, добрая, как тысячи небес в тысяче миров, слившиеся в одно… в ней почти нет меня, и это так прекрасно… быть невидимым, не существовать… я слышу эту пустоту, её размеренное дыхание, убаюканное историями, которые ей кто-то нашёптывает… здесь читают книги, десятки тихих голосов, миллионы слов, их так приятно подслушивать…

Я не хочу выныривать… нет, только не…

* * *

Из воронка невозможно выйти, только – выпрыгнуть. Спасибо убогой лесенке.

Плевать.

Не дожидаясь тычка от начальника конвоя, я выскочил из машины, шагнул в сторону и сразу обратил лицо вверх.

Небо.

Испить.

Насладиться.

Сколько позволят…

Ненастоящий дядя

За всю свою долгую жизнь – восемьдесят два года, и это ещё не предел – я встречал Ненастоящего дядю три раза. Разговаривал – два.

Впервые я увидел его пятьдесят лет назад. Это случилось в парке, где мы часто гуляли с сыном. Молодой и счастливый – таким я тогда был. Ничего другого, когда смотришь на себя с высоты новых пятидесяти «ступеней», уже и не разобрать. Я любил сына, любил жену, любил жизнь. Я и сейчас люблю Макса и Марину.

Оборачиваясь и пытаясь рассмотреть тридцатидвухлетнего себя, я копаюсь в воспоминаниях, выискиваю, что отскоблить от стенок памяти. Слышу эхо эмоций и событий. Думаю: «Раньше я был счастливее и уж точно моложе». Ошибиться невозможно. До того дня, когда Марина кивком показала на высокого мужчину на парковой скамейке, и ещё год спустя – я определённо был счастливее (в любую секунду из прожитых), чем в последующие сорок девять лет.

На то были причины. Вернее, их отсутствие.

Высокий мужчина неподвижно сидел на скамье. Такие типы часто притягивают внимание: чудаки, пьяные, бродяги, потерянные и несчастные люди… Мужчина, отдыхающий с закрытыми глазами напротив сцены летней эстрады, – кем был он?

Скуластое лицо, залысина, жидкие длинные волосы, которые нехотя, почти брезгливо трепал ветер. Опущенные веки. Руки в карманах.

– Мам, – позвал Макс, заметив наше с Мариной внимание к незнакомцу, – это ненастоящий дядя?

– Тише, – сказала Марина. Нас и мужчину разделял один ряд лавок. – Настоящий, просто он устал.

– Наверное, это робот, – сделал вывод сын.

Я усмехнулся, глядя на Ненастоящего дядю.

Чёрно-белый клетчатый шарф, обмотанный вокруг шеи в два-три слоя. Болоньевая куртка-пилот. Острые колени, с которых, как рыба с крючка, свисали чёрные брюки.

– Или манекен? – не унимался Макс.

Мужчину и впрямь можно было принять за манекен. Чего скрывать, незнакомец заинтересовал меня. Колоритный тип, в июньский зной одетый с прицелом на осеннюю сырость. Неподвижный истукан, рождающий ворох вопросов. Он мог быть кем угодно! Несчастным влюблённым с разбитым сердцем; умственно отсталым; серийным убийцей; шахматистом, живущим с мамой; парнем, который час назад тряс своими гениталиями перед прохожими; уставшим инженером, не спешащим домой к семье; призраком…

Я пообещал себе, что если увижу его ещё раз – неподвижного, укрывшегося от мира под опущенными веками, – то подойду и заговорю. Скажу правду: что пишу рассказы, собираю истории, что-то в этом духе.

Макс рисовал мелками на плитке, точнее, заставлял рисовать Марину, а после усердно замазюкивал домики, машинки и животных – такое вот современное искусство: уничтожение чужого.

– Пап, а нарисуй злого робота.

– С бензопилой или с топором?

– С бензопилой! Хочу, чтобы он пилил дерево!

Макс, как и большинство детей двух с половиной лет, не всегда говорил внятно. Последняя реплика прозвучала как: «С бенапилой! Хатю штоб он пилил деева!» Он напоминал иностранца, не разбирающегося в падежах и предлогах чужого языка («будем ходить на крепость»). Боже, как мне этого не хватает, всего этого…

– Сейчас сделаем. – Я взял из пластикового ведёрка мелок.