Темная волна. Лучшее

Черный ключ повернулся в замке с сочным щелчком, как будто раскололся орех. Номер был большой, красиво и дорого обставленный. Марешка не очень разбиралась, но тут сразу поняла, что жить в таком им с мамой было бы не по карману. Она прошлась по комнатам, с любопытством разглядывая картины на стенах — витязя, спешившегося и глядящего вдаль, красивую русалку, задумчиво замершую на камне у воды. Фрукты и натюрморты в столовой ее не заинтересовали, она прошла дальше и заглянула в ванную.

Комната сияла дворцовой роскошью. Унитаз был расписной, с павлинами. Ванна стояла на гнутых золоченых лапах. Три стены были выложены сияющей сине-золотой плиткой, а четвертая была полностью зеркальной. Зеркало было таким чистым и прозрачным, как будто стены и вовсе не было.

Марешка шагнула к стеклу и посмотрела на девочку, вставшую перед нею с другой стороны. Та была худа, бледновата, довольно мала для одиннадцати лет. На ней были джинсовые шорты и футболка с крипером из «майнкрафта». Волосы были рыжие, в папу, а глаза грустные.

Она подняла руку — приложить ладонь к зеркальной поверхности, но поняла, что останется отпечаток и дяде Мише придется приходить и протирать. Ее рука замерла в нескольких сантиметрах от зеркала, но каким-то странным образом девочка в отражении не остановилась и прижала руку к стеклу с другой стороны. Марешка сглотнула, глядя на эту ладонь — это была ее ладонь — с глубокой линией сердца, перечеркнутой белым шрамиком от падения на осколок стекла, с маленькой родинкой на подушечке среднего пальца. Отражение смотрело на нее не моргая, с ожиданием и вызовом, и Марешка медленно, как во сне, донесла руку до стекла и прижала свою ладонь к той, что была в зазеркалье, линия к линии.

И мир дрогнул, качнулся, наклонился, и, чтобы не упасть, Марешке пришлось побежать вперед, все быстрее и быстрее, по наклонной плоскости, а откуда-то дул темный горячий ветер и слышались голоса — то гудящие тяжелым металлом, как рельсы при приближении поезда, то шуршащие сухим песком, как дюны, передвигаемые ветром. Марешка бежала, а мир уходил из-под ног, и, не удержавшись, она упала, ушибла коленку, и движение прекратилось.

Марешка поднялась с холодного гладкого пола и увидела, что стена перед нею — больше не зеркало, а такой же сине-золотой кафель, как и остальные три.

Как научил ее папа, давно, когда ещё водил в детский сад, она закрыла глаза, глубоко вдохнула, досчитала до пяти, выдохнула и открыла глаза. Зеркала по-прежнему не было, а сама комната немножко изменилась. На гнутых лапах, держащих ванну, Марешка заметила черные металлические когти. Павлины на унитазе, до этого умильно тершиеся клювами, теперь спрятались по разные стороны изножья и, вытянув шеи, кричали друг на друга.

Марешка вышла из ванной, быстро прошла через гостиную (витязь на картине, сдвинув доспехи, мочился на окровавленное тело у своих ног, а русалка смеялась, обнажая острые и длинные, с палец, зубы). Со шкафа она взяла коробку с нардами и побыстрее выскочила из нехорошего номера обратно в коридор, который не изменился и был совершенно таким же, и пах так же — пылью, чесноком, цветами и сигаретами. Тяжелая дверь закрылась.

Перепрыгивая через две ступеньки, Марешка бросилась наверх — пусть даже мама занята, она просто сядет рядом, будет смотреть на нее и чувствовать её запах. И ей не будет скучно.

* * *

В их номере все было по-прежнему — на столе стоял раскрытый ноут, шторы были задернуты, на картине на стене птички клевали горбушку хлеба. Мамы не было, но в ванной горел свет и лилась вода. Марешка перевела дух.

Она раздвинула шторы и увидела, что дождь уже почти прекратился, он уже не бросался на стекло, а лишь трогал его робкими прозрачными пальцами. Вода в ванной перестала течь, дверь открылась. Марешка обернулась и застыла с неоконченным «Ма…» на губах.

— Приветик, Марешка! — сказал папа, закрывая за собой дверь. — Ты в саду была? Ноги не промочила?

Не дожидаясь ответа, он прошел к столу и сел за клавиатуру, застучал по ней быстрыми пальцами.

— Я уже почти закончил, — сказал он. — Еще немножко, и в нарды с тобой поиграем, я вижу, ты принесла доску. А то и в карты можно. В дурачка. Или в дурочку, — он хихикнул.

— А где мама? — спросила Марешка.

— За продуктами выскочила, — сказал папа. — Я думаю, мы все сыты по горло дядь Мишиной стряпней — готовит он неплохо, но столько насыщенных жиров и быстрых углеводов я не поглощал с самого детства. Мама купит овощей, рыбки свежей. Помидоры тут вкусные.

Марешкин взгляд метался по комнате, пальцы вцепились в подоконник. Комната все же изменилась — на картине птички клевали не хлеб, а человеческую руку, покрытую коркой засохшей крови. Полоски на обоях казались прутьями решетки.

— Папа, — сказала Марешка. — Откуда ты взялся? Ты же пропал.

Отец обернулся к ней, и Марешка увидела, что вместо глаз у него — большие круглые ракушки. Она нашла одну такую вчера на пляже, и Любовь Ивановна сказала, что это редкий черноморский вид «китайская шляпа».

— Да, я — пропавший папа, — медленно сказал папа. — Я. Пропапа. Разве ты по мне не соскучилась, дочка?