Темная волна. Лучшее

С этим самолётом было что-то не так. Я на нём в августе летал, на четырнадцатом номере. Едва не погиб. Штурман спутал частоту, повёл машину на вражескую станцию. Смершник допросил, штурману восемь суток гауптвахты дали. Обычная история, конечно, на войне сплошь и рядом случается.

Вспомнили уже потом: к нам накануне американские самолёты доставили. Летом сорок четвёртого. Б-25, превосходная птичка. Бомб до пяти тонн берёт. Мотор «Райт-циклон», три радиостанции, писсуар. Приборное оборудование удобное, словечки на нём разные, мы их заучивали с англичаночкой одной, Светой. Buster — помпа, oil — масло, fuel — бензин. До сих пор слышу, как Света, Светлана Робертовна, их произносит.

И там казус был. Механики ночью готовили самолёты, а из «американца» кошка выпрыгнула. Крупная, зараза. Вообще-то механики клялись, что енот, а не кошка, но откуда тут енотам взяться? Гнались они в потёмках за зверьком по аэродрому, а он в ИЛ-4 — шмыг, и пропал.

И пошло-поехало.

У опытных пилотов ошибка за ошибкой, причём исключительно в четырнадцатой машине.

Дважды она чудом не рухнула на взлётное поле. Техника нашего за халатность в штрафбат отправили. Он, якобы, струбцинку с руля глубины не снял. Хотя, если подумать, чтоб такой пилот, как Леншин, не заметил законтренного руля?

Теперь про капитана Леншина. Полковник обратил внимание: Леншин полёты срывает. Сорок минут полетал, и назад. Связи нет, мол. Посмотрели, есть связь. В другой раз вернулся: двигатель горит. А двигатель в норме. На пятый раз его отстранили от полётов, и я видел, он с облегчением вздохнул. Бледный Леншин ходил в последние недели, руки тряслись. А он полярный лётчик, в Папанинской экспедиции был.

Когда четырнадцатый, по вине радиста, сильно пострадал, суеверные зашептались про чёрного кота из Б-25, что он Илюшу сглазил. И что четырнадцатый — тот же тринадцатый, ведь бомбардировщика с номером тринадцать в полку нет. Я ещё пошутил, а не американский ли шпиён был в костюме енота? Наши смеялись, кроме Шлычкова, Леншиновского штурмана.

Чинили ИЛ долго, и я забыл про связанные с ним слухи.

Однажды, накануне ночного вылета, ко мне Шлычков подошёл:

— Меня с вами поставили, лейтенант. На четырнадцатого Илью.

Я обрадовался такому напарнику. Шлычков был парнем что надо, спокойный, уравновешенный. Книжки читал, классику, поэзию. Нам всем джаз нравился, Эдди Рознер, Утёсов. Ему — Шопен, Дворжак. Но над ним не подшучивал никто, очень он хорош был в работе.

Бывает, штурманы орут: «твою мать, сбрасывай, чёрт, собьют же!». А он без нервов, профессионально.

Но тогда Шлычков выглядел взвинченным и скрылся, прежде чем я стал расспрашивать. Правда, непосредственно перед вылетом он был вполне спокоен и решителен. Третьим членом экипажа назначили Тараса Волгина.

В отличие от Шлычкова, пулемётчик Волгин кипел энергией и с начала войны пребывал в эйфорическом состоянии. Словно только её и ждал, стуча молотом в вологодской кузнице. Он носил пышные усы, коверкотовую гимнастёрку, вместо хлопчатобумажной, бриджи. Был чемпионом гарнизона по расписыванию пули, а уж в питье «ликёра шасси», коктейля из глицерина и спирта, мог бы выйти на всесоюзный уровень.

Я счёл команду подарком мне к юбилею. В смысле, что вылет у меня был юбилейный, пятидесятый боевой.

— Ну и вонища здесь, — прокомментировал Волгин, располагаясь на корме. — Стряпня моей тёщи покойной лучше пахла.

Я потянул воздух ноздрями, но запах был родной, спёртый запах железа, масла, войны.

Пока переодевался в меховой комбинезон, поймал на себе взгляд штурмана. Он жевал губу, будто хотел что-то сказать.

— Ты в порядке, Костя?

— В порядке, — смутился Шлычков. — Синоптики растревожили.

И он быстро юркнул в носовую часть, занял штурманское кресло впереди меня.

Что ж, погоду нам и впрямь обещали интересную, но мы в дальнебомбардировочном полку к подобным вещам привычны. Когда проводишь в полёте по девять часов, и нет ни автопилота, ни второго лётчика, любой шторм не в новинку.

Я сел за штурвал, проверил приборную панель.

Что-то чиркнуло по затылку легонько, я автоматически отмахнулся, повернул голову. Никого, да и кому там быть, люки задраены, самолёт готов к старту.

Я пожал плечами.

Плавно поднял ИЛ в воздух, прибавил мощность моторам. Набрал высоту.

В кабине засвистел ветер. Волгин, совмещающий обязанности стрелка и радиста доложил:

— Отец, связь установлена.

Он всех лётчиков «отцами» называл, даже тех, что, как я, были его младше.

Стрелка высотомера уверенно бежала в своём окошке. Тысяча метров, две тысячи…

Волгин, фальшивя, забасил песенку про Джеймса Кеннеди.

Я улыбнулся невольно. Ничего поделать не могу, сколько бы ни взлетал, душа поёт.

Всегда вспоминаю, как пацанёнком пропадал в аэроклубе, носился по селу с конструкцией из веток, воображая себя Икаром и обоими братьями Райт.

Шлычков давал указания. В тёмной безлунной ночи он был нашим поводырём.

Через час ИЛ достиг четырёхкилометровой отметки.

Я нагнулся за кислородной маской, и что-то вновь прикоснулось к моему затылку, щипнуло.

Я резко развернулся.

Что за ерунда?

Потрогал воротник, бронированную спинку.