Темная волна. Лучшее

У меня ночное дежурство по корпусу, здесь почти никого нет, пациенты ночуют внизу, в шахтах, поэтому мне дали полезную нагрузку — оформление стенгазеты по результатам пробного заезда. Я хорошо пишу тушью и пером, мама была чертежницей и меня учила лет с шести. Из-за двери кабинета главврача раздаются громкие голоса — Танкист уезжает завтра, прощается с Тереховым двумя бутылками коньяка «Арарат». Я иду в столовую за хлебом и колбасой и по-быстрому делаю стопочку бутербродов. Потихоньку открываю дверь, откашливаюсь. Танкист сидит за столом, уронив голову на грудь, и тихо храпит — как говорила моя бабушка, «укатали сивку крутые горки» (в данном случае — Арараты).

Сергей Дмитриевич сидит неподвижно, очень прямо, смотрит перед собою в никуда, будто не замечает меня, будто я — тень на стене, призрак с запахом вареной колбасы. Я ставлю тарелку на стол, киваю ему и тихо ретируюсь, уже в мыслях о стенгазете. Терехов нагоняет меня в коридоре, прижимает палец к губам — тссс! Кроме нас на всем этаже никого нет, но я послушно молчу. Он берет меня за плечи и прижимает к стене — аккуратно, непреклонно, руки у него стальные. Несколько секунд смотрит мне в глаза — от запаха коньяка можно бесконтактно захмелеть — потом наклоняется и прижимает ухо к моей груди. Мне делается странно и горячо, а по спине как иголочки острые вверх-вниз.

— Дыши-ка, — говорит Сергей Дмитриевич. — Не дыши. Глубоко. А теперь быстро… Ну вот, уже на порядок лучше…

Он треплет меня по волосам — коротко, резко, и уходит обратно в кабинет, почти не качаясь.

* * *

Говорят, в медицинской практике сильнее всего помнится самая первая смерть, которой ты становишься свидетелем — когда, вооруженный своими знаниями, медицинским оборудованием, всем арсеналом, который дала тебе профессия, ты впервые выходишь с нею на битву и проигрываешь.

Миледи рассказывала мне, что на мою маму смерть прыгнула внезапно, как тигр из засады. За маму никто бы не успел побороться. Они пили на кухне чай, мама сказала, что хорошо бы к нему абрикосового варенья, поднялась к Потопычу, открыла дверцу, ойкнула и упала — уже бездыханная, с широко открытыми глазами. Миледи, постанывая от ужаса, помчалась к соседу-милиционеру, у которого был телефон, «скорая» приехала быстро…

— Паралич сердца! — повторяла Миледи снова и снова. — Ну надо же… паралич! И тридцати семи девочке не было! Ну, зато не мучилась она совсем, Победочка, ты за себя-то плачь, а за мамочку радуйся! Испугаться она даже не успела, а ведь страх телесный — самое в смерти ужасное, остальное-то — раз, и всё, упорхнула к богу в рай…

Наш московский гость, рыхлый Худо, хлебнул смертного страха сполна. Он умирал мучительно, двадцать пять минут, и ему было очень, очень страшно.

В последнюю неделю заезда он вдруг стал оказывать Оле Дроновой знаки внимания — привез ей из города букет розочек, почти не вялых, подкарауливал ее в коридоре и занимал разговорами о погоде, перспективах ее приезда к нему в Москву в гости и возможного совместного похода в Третьяковку.

— Ну, а чего, — говорила Оля, разворачивая подаренную от Худовских щедрот конфету из набора «Маска». — С отдыхающими пофлиртовать — святая обязанность симпатичного медперсонала. Знаешь же, «ласковое теля двух коров сосет», как в народе мудро говорят.

— Это телятам можно. А про женщин, которые так себя ведут, в нашем мудром народе совсем другие слова говорят.

— Отстань, Беда. На тебе конфетку, может, подобреешь? Вкусные! Были бы в магазинах такие, я бы себе с каждой зарплаты покупала!

Обещанием прощального дефицитного подарка Худо и заманил Олю к себе в номер. Видимо, волновался и решил себе помочь успокоиться — мы на тумбочке нашли две пачки фенадона, хотя по данным медицинской карты прописан он ему не был. Не знаю, сколько он на наркотиках сидел и превысил ли обычную дозу в этот вечер, а только нашла его Оля на полу, хрипящим и посиневшим.

— Приступ уже начинался, а он сидел расслабленный, — сказал Миша, поднимаясь с колен — решили не передвигать Худо, на полу с ним возились. — Упустил возможность позвать на помощь или самому что-нибудь сделать. Хорошо, что ты, Оленька, к нему заглянула проверить… а зачем ты, кстати, к нему зашла-то?

Я сняла с кровати серый плед с оленями и накрыла посиневшее искаженное лицо Худо, с содроганием сдвинув веки на его выпученные от асфиксии глаза.

— Фенадон дыхательный центр угнетает… Ну что за болван! Удивительно, что столько прожил! — бросил Терехов, с досадой отбрасывая в угол стетоскоп. Из-за хромоты ему было трудно подняться, но помогать он никому не позволял, мы были уже ученые и просто смотрели в сторону. — Мог бы и обождать пару деньков, помирал бы в своей Москве, пусть бы столичные товарищи с ним возились…

* * *

Приехала скорая из Великих Солей, зарегистрировали смерть, все бумажки подписали, покурили с Мишей. Я рядом стояла, обняв локти.