Темная волна. Лучшее

Кокетка за полгода ничуть не изменилась, разве что держалась теперь, в большом заезде и полностью заполненном санатории, еще более надменно и спесиво. Дочка ее, высокая темноволосая девочка-подросток, казалась совершенно подавленной присутствием матери, ни с кем, кроме нее, не разговаривала и все время читала книжку, которую носила, прижав к груди обеими руками, как щит. Я подсмотрела — это была «Аэлита» Толстого, у нас в детдоме было старое издание, из которого какая-то зараза местами повырывала страницы, так что многие перипетии сюжета мне остались неизвестны.

Кокетка повелела, чтобы Фаине тоже назначили процедуры, хоть у нее проблем с дыханием никаких и не было, но «мы же лечиться приехали».

— Что-то она бледная последнее время, мрачная и кушает плохо, — говорила она Терехову, перехватив главврача на выходе из столовой, высоким своим капризным голосом, при звуках которого мне хотелось подойти и влепить ей пощечину. — И в школе никакой концентрации, а ведь у нее выпускной класс, ей в МГИМО поступать, на внешнюю торговлю, — она повышала голос, чтобы как можно больше людей услышало.

— У нас же, Екатерина Сергеевна, даже результатов анализов ее нет, амбулаторная карта пуста. Хоть это надо было сделать…

Кокетка поморщилась и повела плечом.

— Мы не успевали, — сказала она. — Вы же медицинское учреждение, вот и сделайте.

— У нас нет лаборатории, — вздохнул Терехов. — Надо будет в город отправлять, это неделя минимум…

— Назначь-ка ей что-нибудь безобидное, — сказал он мне тут же, задержав в коридоре и взяв под локоть. — Я подпишу потом. Вот от парафиновых прогреваний никому еще вроде хуже не делалось…

Я кивнула, что поняла, но он все стоял рядом и держал меня за руку, будто сам не сознавая. Я подождала несколько секунд, потом высвободилась и ушла.

— Нравишься ты ему, — без симпатии объяснила мне Оля. — И Мишке нравишься. Я, как дура, кудри накручиваю, а они… Дурачьё. Впрочем, у медиков производственные романы недолгие, хотя и весьма приятные. Ну чего ты такими глазами смотришь? Девочка, что ли, ещё?

Я ей сказала, что, конечно же, нет, и я, можно сказать, опытная… дама с камелиями. Оля так смеялась, что у нее чай носом пошел.

* * *

Фаина и Мариночка были единственными детьми во всем заезде — санаторий, парк, подземные угодья, и среди толпы кашляющих, озабоченных взрослых только эти две девочки. Казалось бы — совсем ничего общего не было у них: одна — избалованная принцесса из семьи «со связями», другая — нелюбимый больной подкидыш. Но они быстро подружились и проводили вместе много времени — Кокетка морщилась, но напрямую дочери не запрещала «привечать дурочку», расценив умение общаться «даже с такими» как полезный навык для ее будущей элитной карьеры.

* * *

Вот Кокетка сидит в кресле на балконе, рядом — Миша Изюбрин. Они негромко о чем-то разговаривают, она улыбается, то и дело поправляет прическу, он цедит томатный сок из высокого стакана и смотрит на девочек в саду — те играют в догонялки-прятки, смеются, высокие голоса гуляют между пушистых, пару лет назад высаженных елей. Миша щурится, явно в плену какой-то мысли. Я вежливо откашливаюсь, он поворачивается, улыбается мне, прощается с Кокеткой и уходит. Кокетка недовольна.

— Чего вам? — спрашивает она.

Я объясняю, что наблюдаю за Фаиной с самого начала заезда, и меня беспокоит, что девочка все худеет и бледнеет, хотя и хорошо питается.

— Может быть, ей не следует больше спускаться в шахту? — предлагаю я. — Она там боится, а по респираторной части у нее все в порядке, так что пользы особой нет. Пусть ночует в вашем номере здесь в санатории, побольше времени проводит на воздухе, девочка она уже большая, персонал за ней присмотрит…

— А вы что же, врач? — спрашивает Кокетка надменно. — Вот и держите свое мнение при себе, носик конопатый не суйте не в свое дело. Вас в училище научили клизмы ставить и полы с хлоркой драить, этим и занимайтесь… Моя дочь при мне будет, я с нее глаз не спущу!

* * *

Я несу амбулаторную карту Фаины на подпись главврачу и замираю перед дверью — за ней громкие, сердитые голоса, я много раз слышала, как Терехов кричит на подчиненных, но впервые слышу, как на него орут в ответ.

— Я вашего разрешения для проформы спрашиваю, Сергей Дмитриевич! Я уже позвонил, мне уже все утвердили! Через две недели мой научный руководитель приезжает, у меня уже будут предварительные результаты! Да и девчонка эта — кому она нужна-то? Какая у нее цель в жизни? Почему на нее советская медицина должна столько ресурса тратить, без всякой ответной пользы?

Голос Терехова бел от ненависти.

— Это, Мишенька, знаешь чья риторика? Знаешь? Я от таких, как ты, сволочь, Штуттгоф освобождал. Какое там мыло варили, а?

Мишин голос тут же меняет тональность, звучит испуганно.

— Да вы что же, Сергей Дмитриевич? Я, что ли, ребенку этому зла желаю? Вы за кого меня принимаете? Я себе препарат синей соли вводил, себе самому, понимаете? И вот стою перед вами, а вы меня… с фашистами… А если ей поможет? Какие у нее иначе перспективы со здоровьем-то? Вы же сами сокрушались…