Темница тихого ангела

Он обернулся и сквозь кусты малины увидел ее, стоявшую за забором. Таня помахала ему рукой и улыбнулась.

– Мы уже уезжаем? – спросила она.

Николай кивнул и вдруг понял, что ей не хочется выбираться отсюда. Да и он сам тоже не спешит опять садиться за руль и лететь куда-то, рискуя нарваться на очередное оцепление.

– Я быстро, – сказала она, – только руки помою и попрощаюсь с хозяйкой.

Таня поспешила к дому.

– Не надо! – крикнул ей вслед Николай.

Но крикнул негромко, словно и сам был не уверен в том, что принимает правильное решение:

– Останемся здесь ненадолго: передохнем.

Он толкнул хлипкую дверь калитки и вошел во двор, поросший травой, увидел широкое низкое крыльцо, на котором стоял стол, а возле него две плетеных корзины с черными от времени прутьями. Обе корзины были наполнены почти доверху белыми грибами.

– Ого! – удивился Николай. – Сколько насобирали.

– Так она с самого утра по лесу ходила, а корзины тяжелые: теперь вот разогнуться не может. А лекарств у нее никаких нет.

Торганов вошел в дом и оказался в просторной, плохо освещенной комнате. На диване лежала старушка, укрытая одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков ткани.

– Здравствуйте, – первой поздоровалась хозяйка, пытаясь подняться.

Но тут же застонала.

– Жадность меня сгубила, – объяснила она, – надо было раньше домой возвращаться, но как уйдешь, когда грибов столько! Ведь одними ими и питаюсь. Засушиваю еще, а соседка ходит продавать и свои грибы, и мои вместе, так что нам с ней на хлеб и еще картошечку хватает.

– Можно мы с женой задержимся у вас немного? – спросил Торганов.

– Живите, – негромко ответила хозяйка.

И снова застонала.

Николай вышел на крыльцо. Таня чистила грибы. Парик с длинными волосами по-прежнему был на ее голове, но ему захотелось посмотреть ей в лицо, чтобы понять, что она чувствует теперь, после стольких лет, проведенных в каменном мешке, что чувствует именно сейчас, когда сидит и занимается таким простым делом – чистит грибы на пороге старого бревенчатого дома, от которого веет пересушенным мхом и покоем. И все же Торганов молча спустился по трем трухлявым ступенькам, прошел через двор и сквозь проем распахнутой калитки и только теперь увидел рядом низкие ворота, которые, судя по всему, давно уже никто не открывал: они почти полностью были скрыты лебедой и кипреем. Торганов с некоторыми усилиями отворил их, загнал «Мазду» во двор, взял из машины аптечку, снова поднялся на крыльцо. Увидел Таню, остановился рядом с ней: вдруг ему нестерпимо захотелось приблизиться еще ближе, обнять и сказать что-нибудь приятное.

Но он только протянул ей аптечку:

– Здесь какие-то лекарства, но я в них не разбираюсь. Посмотри, может, что-то поможет хозяйке.

Он остался на крыльце один, смотрел на солнце, спешащее спрятаться за верхушки близкого леса, на высохшие старые яблони во дворе, на вросшую в землю бревенчатую баньку, на крыши соседних домов, крытые растрескавшимся от старости шифером. В окружающем его мире все было спокойно и тихо. И вдруг Торганов понял, что именно этого не хватало ему долгие годы: тогда, когда он мчался в вагоне нью-йоркской подземки, пряча за пазухой только что купленные экземпляры эмигратской газеты, где был опубликован его первый рассказ, и потом, когда стоял на сцене, ослепленный прожекторами, сжимая в руке холодную фигурку «Оскара», и когда смотрел из окна своей квартиры на деревья Центрального парка, и когда сжимал в объятиях первую красавицу Голливуда, и когда подставлял ухо ночному шепоту Алисы.

Слабый ветерок подметал пространство вокруг, убирая все лишнее, ненужное и временное. Утки стартовали с недалекого озера; они летели невысоко и беспечно, не опасаясь выстрелов и злобы.

Он вошел в дом. Таня сидела на табурете возле лежащей на диване хозяйки, та о чем-то говорила ей, поглаживая руку гостьи. Таня обернулась к нему и опять улыбнулась. «Разве можно улыбаться постоянно и так счастливо? – удивился Николай. – Ведь она должна понимать, в какой опасности находится». Он прошел рядом с диваном и обернулся к стенам, на которых висели фотографии незнакомых людей: большая свадебная, подкрашенная цветными карандашами: на ней девушка еле сдерживала улыбку – неужели это хозяйка? Рядом с ней серьезный парень в гимнастерке и тремя медалями на груди. Другие совсем небольшие любительские снимки. По несколько фотографий сразу размещались под стеклом в больших рамах, а некоторые были прикреплены ржавыми кнопками к старым бесцветным обоям с едва проступающими бледными розами. Лица людей, которых Торганов не знал никогда и которых не узнает теперь; но эти лица притягивали его взгляд и волновали своей ушедшей, неведомой ему жизнью. В углу висела икона – Богородица с младенцем на руках. Вместо рамы по краям иконы спускалось полотенце из беленого холста с вышитыми на нем красными узорами и православными крестами. Рядом на стене выгоревшая репродукция, вырезанная, скорее всего, из журнала «Огонек» полувековой давности: «Сикстинская мадонна» Рафаэля.