Темное эхо

Большинство складских строений, возведенных из шлакоблоков на стальном несущем каркасе, не пострадали. Я был вполне уверен, что драгоценное собрание современного искусства моего отца и любовно сохраняемые пожитки матери окажутся в целости и сохранности. В то же время мое екнувшее сердце подсказало, что именно погибло в слепящем пламени.

Словоохотливый пожарный подтвердил опасения, когда я спросил, в чем причина пожара.

— Очаг возгорания пришелся на металлический шкаф, набитый старыми книгами, — ответил он, не переставая жевать резинку. Лицо его было перемазано сажей. — Вспыхнуло — как на сеновале. Странно, что огонь не распространился, ну да слава богу. Хотя повозиться пришлось прилично. Две смены тушили.

— Может, это был поджог с каким-нибудь катализатором?

Он надломил бровь и, покачиваясь взад-вперед, поглядел на носки ботинок.

— Нет, приятель, это вопрос не ко мне. Не по адресу обратились. Впрочем, могу сказать, что бумага так не горит. Черта с два. Не дает она такой температуры. Во всяком случае, сама по себе.

Я кивнул. Принюхался. Воздух был кислым, застоялым. Пена из брандспойтов тянулась желто-бурыми потеками по обочине, отыскивая канализационные сливы. Я, конечно же, уехал не сразу. Решил перепроверить полученные сведения у людей, которые заведовали складом. Да, послеполуденное время я провел на этой унылой окраине юго-западной части Лондона, устанавливая факты. Однако с самого начала я был убежден, что сгорел пятитомный судовой журнал «Темного эха». Сгорел до того, как я его прочел, до того, как Фрэнк Хадли мог наложить на него свои многоопытные руки. Пожар начался ночью, задолго до рассвета, когда я мучился своим нелегким, полным видений сном. Я не знал, как это могло сказаться на ремонтном графике Хадли. Не знал даже, сколько времени уйдет на инвентаризацию ущерба и объявление печальной новости моему отцу. Если на то пошло, сейчас я был уверен лишь в одном. Я расскажу Сузанне. Все-все расскажу, как только она вернется из Дублина. Я не верил в максиму, что поделиться с человеком той или иной проблемой — значит уменьшить ее вполовину. Так же как и в то, что избитая народная мудрость хоть как-то сработает в этой конкретной ситуации. Однако ясно: продолжать утаивать факты нельзя. И я был слишком напуган той решительностью, с какой события выходили из-под моего контроля.

3

Отец любил повторять, что склонность исповедоваться является-де одной из моих отличительных черт. Пожалуй даже, говорил он, она у меня вообще единственная. Ни одна из его шуточек не была рассчитана на смех до колик в животе. Он изрекал их так, словно отщелкивал очередное победное очко. С другой стороны, конкретно по данному вопросу он был прав. Мое неудачное — с точки зрения отца — призвание ранило его очень глубоко. Я уже намекал на это обстоятельство, когда говорил, что я замарал собственную репутацию в его глазах в той части, которая касается духовных вопросов.

К девятнадцати годам я решил было, что хочу стать священником. Тяга к вере во мне была неодолимой, и я даже не пытался ей противостоять. Я бросил университет и поступил в духовную семинарию. С головой погрузился в благочестие и самоограничение как средство служения Господу. Такой выбор жизненного пути был на редкость старомодным. В конце концов, речь шла о девяностых годах, когда среди интеллектуалов стала популярной известная чувствительность, своего рода императив, требующий понять твою собственную мужскую натуру и стать более открытым и честным по отношению к женщинам. Этот причудливый вывих общественного сознания к концу десятилетия выродился в рефлексирующее созерцание собственного пупка и унылую форму самолюбования. Но все-таки определенная чувствительность была позволительна. А вот что считалось неприемлемым, так это сутана и каждение ладаном. Пожалуй, последний раз католическое духовенство было в моде в тот период, когда Бинт Кросби ходил с пасторским воротничком и изъяснялся с ирландским акцентом в сентиментальных голливудских мелодрамах тридцатых годов, где фигурировали низкопробные кабаки и ночлежки для бездомных. С тех пор имидж священника неуклонно катился под откос.

Мои друзья были неприятно поражены. Они отреагировали так, словно я стал жертвой какой-то секты. Большинство просто оборвали все связи. Парочка оставшихся верными попытались спасти меня от сего опасного заблуждения и стремления пустить под откос собственную жизнь еще до того, как она успела расцвести. Тогдашняя подружка истолковала весь процесс как кризис сексуальности, сиречь я обнаружил, что являюсь гомосексуалистом, но не осмеливаюсь признаться в этом ни себе, ни ей. Ее идиотская интерпретация происходящего спровоцировала во мне грех суетности. Неужели я настолько безнадежен в постели? Вот уж никогда бы не подумал.