Темное солнце

Об отваге его и вовсе ходили легенды; всю свою долгую жизнь он воевал – с крестоносцами, с татарами, с литовцами, со своими же поляками и опять с крестоносцами – и не сложил оружия даже тогда, когда иные, более слабые духом, помышляют о покое. И то сказать, уже в преклонном возрасте, за семьдесят, дед участвовал в знаменитой Грюнвальдской битве, где было наголову разбито войско немецких рыцарей, и хвастался, что в тот день собственноручно уложил четверых крестоносцев, не меньше.

Он умер, поперхнувшись молоком, которое его заставили пить – его, всю жизнь не признававшего ничего, кроме крепкого меда, и Мадленка искренне тосковала по нему и никогда не забывала помянуть его в своих молитвах.

Утром десятого числа она простилась с родителями; отец благословил ее, мать дала последние наставления; потом настал черед слуг. Некоторые девушки плакали в голос, так что пану Соболевскому пришлось призвать их к порядку; но даже госпожа Анна расчувствовалась при расставании с дочерью, которую едва замечала прежде.

Так получилось, что рождение Мадленки едва не стоило ее матери жизни, и, быть может, поэтому, госпожа Анна жаловала рыжую егозу куда меньше остальных детей. Больше всего она гордилась Михалом, бывшим старше Мадленки на один год. Он, единственный из сыновей, дожил до отроческого возраста и со временем должен быть унаследовать отеческую вотчину, имение Каменки, и прилегающие к нему земли.

Это был длинноногий, как журавль, темнокудрый юноша с ломающимся голосом и намечающимися над верхней губой усиками, которыми он гордился чрезвычайно. В детстве он и Мадленка были не разлей вода, и поэтому он предложил проводить ее до развилки.

Только не задерживайся! – наказала ему мать. – Проводишь сестру и сразу же возвращайся.

Мадленка села в возок с матерью-настоятельницей и молодой застенчивой монашкой, невнятно представившейся как сестра Урсула. Вещи будущей послушницы заняли еще две повозки, и Михал, увидев это, протяжно присвистнул.

Так как земли ненавистных крестоносцев находились совсем близко, караван на всякий случай сопровождало около десятка вооруженных слуг настоятельницы, да пан Соболевский выделил еще четверых человек для охраны. Мадленка вертела головой, ей все казалось непривычно и любопытно, и она даже толком не заметила, как тронулись с места.

От скрипучих колес вздымалась пыль, возницы понукали волов, лошади верховых фыркали. Собаки в усадьбе, встревоженные непонятной суматохой, подняли лай, а одна, которую Мадленка особенно любила, бежала за возком, пока они не выехали на дорогу, но потом отстала и понуро побрела обратно. Михал на своем чалом коньке ехал со стороны Мадленки, развлекая ее разговором о всяких пустяках.

Они миновали первую развилку, затем вторую, а Михал и не думал возвращаться. Мадленка была в глубине души рада этому; больше всего она боялась того момента, когда брат поймет, что ему пора возвращаться, и она останется одна, совсем одна среди чужих и чуждых людей. Она уже заметила, что мать-настоятельница и монахиня пристально изучают ее, так сказать, приглядываются к ней; и Мадленка не сумела бы объяснить почему, но в их. присутствии ей становилось почти что не по себе.

Сестра Урсула, совсем молодая – не старше двадцати, – безотчетно не нравилась ей; «подлиза», как ее определила про себя Мадленка, хоть и очень робкая и незаметная – или, может быть, она просто была запугана. Каждое ее слово было проникнуто стремлением угодить собеседнику, ну, а когда ей приходилось отвечать настоятельнице, в лице и манерах этой ничем не примечательной девушки появлялась такая подобострастность, что вольнолюбивая Мадленка даже немного ежилась от неловкости.

Сама мать-настоятельница с виду казалась доброй и кроткой женщиной, сущим ангелом милосердия, но чуткая Мадленка подозревала, что внутри у нее стальной стержень, – слишком уж много почтительности окружало эту немногословную пани, всегда говорившую негромко, уверенно и спокойно, слишком уж были вышколены ее слуги и слишком безупречно держалась она сама.

Ее распоряжения выполнялись быстрее, чем были высказаны, ее приказы не подлежали обсуждению. Очевидно, она никогда не заблуждалась и вообще выглядела так, словно никогда не сомневалась в своей правоте, – а для Мадленки, постоянно метавшейся из крайности в крайность, это было хуже всего.

Вместе с тем она не могла не признать, что настоятельница довольно симпатична и явно настроена заботиться о ней; но чего-то ей все же не хватало, скорее всего – обыкновенной человеческой теплоты. «Интересно, – подумала Мадленка, – чем целыми днями занимаются монашки в монастыре? Наверное, только и делают что молятся и поют, поют и молятся, а у меня, как назло, совершенно нет голоса».

Дед уверял, что она только может скулить не хуже их собаки Белоножки. Мадленка поймала себя на том, что не слушает брата, и сердито потерла кончик носа.

– Да ты не горюй, – говорил меж тем Михал. – Монахиней быть очень даже хорошо, это все равно, что быть ближе к богу. И потом, я буду тебя навещать, когда смогу.

– Правда? – обрадовалась Мадленка.