Темные алтари

Малые и большие, парусные и моторные, с высоко поднятыми палубами катамараны замерли у причалов, словно неподвижные, готовые взлететь белые птицы; необычная, причудливая линия их строя убаюкивала его, погружая в мир далеких разрозненных воспоминаний. Синее ласковое море шумело у подножия гор, и это были греческие горы, овеянные неповторимыми греческими напевами; еще была влажная и звездная венецианская лагуна с божественно сияющими над нею любимыми и влюбленными глазами{22}; лыжи свистели по девственно снежным альпийским склонам; а вот он уже на пути в Париж, оглохший от грохота танковых гусениц{23}, слышит голоса Фрэнсиса{24} и Гертруды{25}, Сильвии{26}, Кэя, Роберта, Арчибальда{27}; печальный, облокачивается на стойку бара; вслушивается в шум толпы вокруг усыпанной песком арены{28}; ощущает, как отдают в плечо выстрелы, прерывающие безумный бег пойманного на мушку животного…

А катамараны все покачивались и покачивались у причалов.

Яхта шла вдоль извилистых берегов Палм-Харбора, на которых четко вырисовывались угловатые контуры отелей, с каждым годом все больше заслонявших округлые плешины дюн; пробиралась по каналам — на их берегах дома прятались под пальмами и пышно цветущим кустарником, а зеленые газоны завершались обязательным небольшим причалом. Казалось, яхта для того и приплыла сюда из морских далей, чтобы проложить путь среди низких берегов Флориды, изваянной из пены океанского шельфа.

Может, он и вправду прислушался к своему неосознанному желанию?

Давно уж миновала его ранняя весна — да и поздняя тоже — с ее буйным цветением. Ему было хорошо в зрелости, но уже близились осень и ее усталость, которой он не хотел признавать, а потом суровая зима, о которой он никогда не думал, и, может быть, вторая весна с неожиданно прекрасными цветами, в которые он не верил…

— Папа! — предупреждающе крикнул Бэд.

Он вздрогнул. Яхта приближалась к лагуне Тарпон-Спрингса, а у него в памяти мелькнуло давнее видение Паса-Лимани, кирпичные выбеленные дома, смуглые горбоносые мужчины и нежные загадочные женщины с удлиненными лицами — бесконечно далекий Пирей. Таким же бесконечно далеким казалось ему с некоторых пор навеки ушедшее ощущение молодости.

«Будь спокоен, Бэд», — подумал он.

Машина заработала отчетливей, резче, нос яхты вспарывал ленивые воды лагуны, затихшие в ослепительно серебристом полдневном сиянии. Над их головами все так же пылало раскаленное тропическое небо, но сейчас — странно! — из самой его огнедышащей сердцевины струилась какая-то ни с чем не сравнимая ласковая мягкость. Яхта рассекала маслянисто-зеленые, отливающие золотом волны, и те, сплетясь в две широкие косы, уходили к берегам, где еле заметно покачивались лодки и катамараны.

Это были не только прогулочные или предназначенные для любительских рыбалок лодки, как на восточном побережье. Среди них все чаще попадались тяжелые, обшарпанные, с широкой скошенной кормой моторки и сейнеры, и не зря одноэтажные, вытянутые вдоль берега селения дышали покоем, присущим домам, где крепко спят усталые после ночной рыбной ловли мужчины.

Бэд уже бывал в Тарпон-Спрингсе, он хорошо знал и восточное, и западное побережья Флориды, как и вообще все пространство между Багамскими островами и гигантским Мексиканским заливом; Жюль попал сюда впервые, да и вообще на яхте он был скорее коком, чем матросом — вот кому, наверное, будет интересно.

В глубине лагуны, за деревянной, потемневшей от солнца и влаги пристанью, белела длинная постройка. Перед ней под разноцветными зонтами стояли столики, издали напоминающие кубики сахара. Высоких зданий или отелей не было видно, повсюду, куда ни глянь, на узких, поросших травой участках за цветущими кустами прятались невысокие домики. Ответвления лагуны, словно рука с многочисленными тонкими пальцами, проникли в сушу, и он знал: перед каждым домом проходит улица, а позади него — причал. Там, где улицы сплетаются в узел, находится площадь, настоящая площадь, а не просто место, где останавливаются автомобили, и там же — ресторан грека Ахиллеаса, его друга, туда-то он и держит сейчас путь. Почти все жители Тарпон-Спрингса — рыбаки, ловцы губок — были греками, не одно и не два поколения которых родилось и выросло на этих берегах. Были, правда, и совсем новые переселенцы, главным образом с южноэгейских островов; все они приезжали сюда, разумеется, ненадолго, просто навестить родных, а потом оставались здесь навсегда.