Темные алтари

Яхта шла почти прямо на север, все ближе к земле, мимо островов, ограждающих глубокие гавани Форт-Майерса и Порт-Чарлетта. Вот уже несколько лет, как лавина курортников обрушилась и на западное побережье Флориды, продвигаясь все дальше к югу от Клируотера, Сент-Питерсберга, Тампы и Сарасоты{21}. Менялись очертания диких песчано-меловых берегов, и то тут, то там громоздились скопления многоэтажных отелей и призрачно-серебристые шары водных резервуаров, алюминиевое сияние которых было видно далеко из залива. И все же это оживление нельзя было даже сравнить с тем, что творилось в городах и отелях восточного побережья, битком набитого людьми и автомобилями, невыносимо шумного днем и еще более шумного ночью, побережья, где уже трудно было услышать могучий гул океана, облепленного целыми флотилиями судов и суденышек и затянутого маслянисто-радужной пленкой.

— Папа! — снова крикнул Бэд.

— Я слышу, Бэд! — отозвался с носа яхты седобородый плечистый человек.

Была середина апреля, солнце вставало над заливом, все раньше и раньше разрывая густую белую пелену испарений. Начиналось тропическое лето, теперь с каждым днем жара и духота будут становиться все нестерпимей; уже сейчас травы, кустарники, камыши на болотах приобрели нездоровый коричнево-горелый оттенок гнили, все чаще жгучее дыхание бесконечно тлеющего вечернего неба будет внезапно сменяться горячим ураганным ветром, сметающим песок с пляжей, пригибающим пальмы и бесконечными белыми лентами бороздящим вспененные волны. И все чаще его неукротимые порывы будут так же внезапно разрешаться тропическим ливнем, когда бешеные потоки, хлынув с потемневшего в минуту неба, укротят воду и сушу, и лишь пальмы будут оглушительно хлопать своими плотными, легкомысленно распластанными листьями.

— Иду, Бэд… — еле слышно, словно самому себе, прошептал он.

Но не двинулся с места.

Его зоркие голубые глаза все так же оглядывали простор — искрящееся море, высокую неожиданную синеву на севере — плотную, бледную, далекую. Там, в ее необъятности, над вечнозелеными хвойными лесами Висконсина, Мичигана и Иллинойса, открытыми дыханию Великих озер, сейчас, быть может, кружится снег — и опять, в который уже раз, медленно, властно, словно давно предчувствуемая боль, через годы и расстояния, через страсти, войны и судьбы, в которые он без устали вторгался (может быть, чтоб сохранить себя), возвращалась мысль о его собственном, о человеческом его возрасте.

Акул не было видно — возможно, они прятались. Дельфины, нырнув и промчавшись красивой дугой, выныривали далеко за правым бортом, море словно бы воплотило в себе время, единственное, что он, занятый собой и событиями всех четырех сторон света, чуть ли не сознательно гнал из мыслей. Он любил точную стрельбу, океан, сильных мужчин, царственное одиночество; он понял, что есть лишь одна настоящая, жаркая до перехвата дыхания, беззаветная жизнь, как есть и настоящая, достойная смерть, и всегда, даже зачиная сыновей с самыми любимыми женщинами, был одинок, словно бог, создавший и заселивший себе подобными целую вселенную.

— Иду, Бэд! — шепнул он и с трудом оторвал ноги от нагретых досок палубы.

Внизу опять зазвенел серебристый колокольчик Жюля.

— Ступай, Бэд, — сказал он, войдя в рубку. — Ты, верно, проголодался.

— Да, Папа, но ты ведь еще тоже не ел!

Бэд уступил ему место за штурвалом.

Из кармана открытой, побелевшей от солнца и стирок защитной рубашки он вынул очки в простой металлической оправе. Надел их, сдвинул на лоб козырек фуражки, осмотрел приборы, вслушался в шум двигателя. Почувствовал напор волн, подрагиванье корпуса. И словно бы слился с легкой, поворотливой яхтой.

— Я пошел, Папа!

— Ступай!

Но прежде чем приняться за еду, Бэд еще вернется. Жюль, вероятно, приготовил, и Бэд принесет ему на мостик ледяной напиток с тонким, еле уловимым, но всепроникающим запахом нагретой солнцем хвои, самый любимый в этих широтах свежий напиток, глотнув которого лишь нёбом можно ощутить неповторимый вяжуще-свежий аромат смолы, далей и знойной синевы.

Он снял очки. Глаза его хорошо различали — чем дальше, тем для них было лучше — невысокую линию все еще не совсем обжитых берегов Пайн-Айлендса, усеянную пальмовыми и пиниевыми рощицами, шоссе с призрачно поблескивающими на нем автомобилями. Яхта входила в прибрежные воды больших населенных пунктов от Энглуда до Сарасоты и Клируотера и дальше на север до самого Сидар-Ки; все это были в основном одноэтажные городки, вытянутые вдоль низких, изрезанных каналами и лагунами берегов. И в этот именно час, когда солнце подходило к зениту, а все вокруг утопало в мягкой синеве, он, ожидая Бэда с запотевшим, позванивающим кусочками льда стаканом, почувствовал, как его вдруг охватила бодрящая нега Средиземноморья.

И лишь тут — он так не любил что-либо объяснять себе! — ему стало ясно, почему он вел яхту именно в Тарпон-Спрингс.

2