Темные проемы. Тайные дела

Казалось, у нее вообще не было карманных денег: поскольку это представляло собой социальный разрыв огромной величины, а мои родители были весьма щедры (и могли себе это позволить) – я регулярно делилась с ней. Она принимала мою помощь тепло и непринужденно – взамен часто даря небольшие книжки. Например, экземпляр «Фауста» Гете на языке оригинала, в странно выглядящем коричневом кожаном переплете; издание Петрония с выдающимися рисунками… Много позже, когда уже мне самой понадобились деньги, я без особой надежды отнесла «Фауста» в аукционный дом «Сотбис» – оказалось, что это заново переплетенное первоиздание.

Но именно разговор об иллюстрациях к «Сатирикону» Петрония – для девочки я прилично разбирала латынь, но меня на меня наводили уныние наклонное начертание букв и длинные «s»[2], – привел меня к открытию, что Салли знала о предмете этих иллюстраций больше, чем кто-либо из сверстниц. Несмотря на этот не по возрасту солидный багаж, она казалась (и тогда, и долгое время после) совершенно незаинтересованной в какой-либо личной жизни. Рассуждая на смелые темы, Салли будто говорила – в самой беспечной, умильной манере – о какой-то далекой-далекой вещи или, если использовать нелепо-избитое, но уместное здесь сравнение, о ботанике. Наша школа в этом плане ничем не выделялась – половой вопрос стоял традиционно остро; но позиция Салли выглядела удивительно свежо и необычно. В конце концов она попросила меня не рассказывать остальным о том, что поведала мне.

– Как будто мне это нужно! – ответила я вызывающе, но все же с некоторой задумчивостью.

И, вообще-то, я сдержала слово – никому не распространяясь даже много позже, уже тогда, когда поняла, что научилась от Салли вещам, о которых, похоже, вообще никто ничего не знал. Вещам, которые, как мне иногда кажется, сами по себе немало повлияли на мою жизнь. Однажды я попыталась прикинуть, сколько лет Салли было на момент того разговора. Думаю, едва ли больше пятнадцати.

В конце концов Салли выиграла университетскую стипендию, а я потерпела неудачу, но удостоилась школьной премии за эссе по английскому языку, а также медали за хорошее поведение, которую я считала (и до сих пор считаю) стигмой, но утешительно полагала, что ее вручили скорее моим терпеливым родителям, чем мне самой. Поведение Салли явно отличалось от моего в лучшую сторону – можно сказать, она держала себя безупречно. Я подала заявку на стипендию с намерением заставить экзаменаторов – в том маловероятном случае, если я ее выиграю, – вручить ее Салли, действительно в ней нуждавшейся. Когда этот, как я теперь понимаю, неосуществимый план доказал свою ненужность, мы с Салли разошлись по разным берегам жизни. Мы переписывались время от времени, но все реже – по мере того, как уменьшались области наших общих интересов. В конце концов на очень значительное время я вообще потеряла ее из виду, хотя время от времени в течение многих лет видела рецензии на ее научные книги и встречала упоминания о ней в самых передовых изданиях Классической Ассоциации и подобных влиятельных организаций. Я считала само собой разумеющимся, что к этому моменту у нас в принципе возникнут трудности с общением. Я заметила, что Салли не вышла замуж; «удивляться нечему», – глупо и недоброжелательно предположила я…

Когда пошел сорок первый год моей жизни, произошли две вещи, играющие важную роль для моего повествования. Во-первых, претерпев череду самых разнообразных неудач – детали, полагаю, излишни, – я вновь поселилась у своих родителей. Во-вторых, доктор Тесслер умер.

Я, вероятно, в любом случае узнала бы о его кончине, ибо мои родители, которые (как и я, и остальные соседи) никогда не видели доктора в глаза и потому питали к нему некий интерес. Так или иначе, впервые я узнала новость, когда увидела похоронные дроги. Я делала покупки по поручению матери и томилась от скуки и возмущения, когда заметила, как старый мистер Орберт снял шляпу, крайне редко покидавшую его лысину, и склонил голову в недолгом молитвенном поклоне. Через «пшеничный» узор, украшавший витрину магазина, я увидела проезжающий мимо старомодный (а потому очень богато украшенный) катафалк, запряженный лошадьми. На нем возлежал гроб, покрытый потертым пурпурным бархатом. Скорбящих, впрочем, вовсе не наблюдалось.

– Не думала, что когда-нибудь снова увижу конную повозку с гробом, мистер Орберт, – заметила старая миссис Ринд, стоявшая впереди меня в очереди.

– Бедняка хоронят, видать, – произнесла ее подруга, дряхлая миссис Эдж.

– Нет, – резко сказал мистер Орберт, нахлобучивая шляпу назад, – доктора Тесслера. Не думаю, что хоть один наследник приедет утрясти его последние дела.