Темный мир

Чуть приоткрытая дверь стояла посреди ослепительно- снежной пустыни, и я шел к ней, проваливаясь сквозь наст. Ноги мои были босы, но не мерзли. Снег не скрипел под ногами, а звенел — сотнями тысяч крошечных колокольчиков. А перед дверью прямо на снегу горел костер, и в костре светились два раскаленных до прозрачности камушка. Я взял их в руки и держал на открытых напряженных ладонях, пока камушки не потемнели. Я чувствовал тепло, исходящее от них, но не более. Дверь открылась передо мной, и я прошел сквозь нее и оказался на пустынном берегу моря.

Белый сверху и сине-черный у самой воды горбатый айсберг приткнулся к песчаной косе поодаль, а другой, многократно больший, неподвижно ждал его в море. Они напомнили мне медведицу и медвежонка. Вторая дверь ждала меня на каменистой осыпи, пересекающей пляж. Я направился к ней — и вдруг понял, что вот на этот ровный песок, совершенно ничем не выделяющийся, ступать нельзя. Просто нельзя, и все. И я сначала свернул к морю, чтобы обойти то место, куда нельзя ступать, но, дойдя до уреза прибоя, понял, что с этой стороны мне не пройти, и пошел в ту сторону, где пляж кончался и начинался невысокий красногли- нистый обрыв. Только там мне удалось найти узкую полоску безопасного прохода. Из глины выступали чьи-то кости и черепа с длинными клыками, и я взял с собой один из клыков. Дверь открылась, едва я коснулся ее…

По ту сторону было озеро. Я несся по его берегу, перепрыгивая с валуна на валун. Мне нельзя было ошибиться. Здесь! Я бросился в воду. Она была прозрачной, но темной, как будто в нее добавили фиолетовых чернил. Где-то совсем глубоко неясно белел какой-то крестик, и я стал, изо всех сил загребая руками, спускаться к нему. Воздух в груди мешал погружению, и тогда я выдохнул его. Теперь спуск стал почти стремительным — но все равно не настолько, насколько мне хотелось. Я нагнал крестик и подхватил его одной рукой. Это была девочка. Теперь надо было подниматься вверх. Я посмотрел. Поверхность была далеко, а светлое пятно на ней не превышало размером брошенную на землю рубаху. Я греб одной рукой и отталкивался от воды ногами. Грудь то ли сдавливало, то ли разрывало. Под горлом пылали угли. Светлое пятно едва приближалось. А потом что-то произошло со мной… не знаю что. Я на несколько секунд стал чем- то другим. Зверем? Рыбой? Может быть. Но я понесся вверх так быстро, что вылетел из воды, завис над нею и приземлился на камень, с которого нырял. Там стояла толстая старуха с неопрятными волосами. Она приняла у меня девочку, а мне открылись следующие двери — на этот раз почему-то двухстворчатые.

Крутой склон горы — настолько высокой, что земля внизу была еле видна, а луна плыла вровень и рядом. Много месяцев карабкался я по этому склону, падал, срывался, карабкался снова… Здесь можно было чуть передохнуть. Горел костер, у костра сидели несколько размытых темнотой мужчин без лиц — нхо. Я чувствовал на себе их тяжелые взгляды, хотя им нечем было смотреть. За спиной моей тоже кто- то был, я обернулся — девушка, тонкая, как деревце, и вся белая, будто обсыпанная мелом. Ты должен пройти дальше, сказала она, думай как. Я ни о чем не мог думать. Тогда говори, говори, говори что-нибудь, сказала девушка. Осень, сказал я, вода замерзает, лед режет лодки. Пройти не можем, умрем в воде. Все мы умрем в замерзшей воде, если никто не поможет. Пусть сомнется лед, пусть не режет так много лодок, пусть не тонут люди… Да, сказала белая девушка, пусть так и будет. Но ты сам должен затупить лед. Вон тот, красный нхо, видишь его? — Это он сидит в воде, режет лодки и топит людей, пьет их кровь. Выбей ему зубы, обколи их, затупи — тогда пройдут лодки. Я поднял камень, но тут все осветилось нездешним светом, и нхо пропали, только девушка задержалась на миг. Буду с тобой, сказала она, ты можешь меня не видеть, но я всегда буду тут, справа от тебя, зови.

Окутанный коконом волокнистого света, черный камень, похожий на ограненное яйцо, неровно спускался с неба — быстро, но не стремительно, как бы удерживая себя на миг, и еще на миг, и еще, в небесных паутинах, но тут же продавливая их слой за слоем. Потом он сорвался и полетел вниз, кувыркаясь…

Я был ветром и облаками, дождем и туманом. От того, холодно ли мне или тепло, устал ли я или полон сил, ветер начинал дуть, или прекращался, или менял направление, или закручивался вихрем. Мое настроение заставляло облака собираться в тучи и проливаться дождем или ссыпаться градом, исчезать здесь и появляться в другом месте… я не могу сказать, что делал это своей волей и по своему произволу, нет — скорее, все это происходило потому, что было согласно со мной и созвучно моей песне… и точно так же было со зверями в тайге и тундре, птицами в небе и рыбами в озерах: я знал их ход и мог управлять им, но не по произволу одного меня, а по взаимному согласию всех. И даже заяц, который выбегал под мою стрелу и замирал, широко открыв глаза, знал, что не смерть его ждет, а просто другая жизнь…

Потом меня позвали, и я пошел.