Темный рассвет

Книги, написанные на бумаге из дерева, которое никогда не росло. Книги, написанные во времена империй, которых никогда не существовало. Книги, рассказывающие о людях, которые никогда не жили. Невероятные, немыслимые, непостижимые книги. Такие же древние и прикованные к этому месту, как он. Невероятная причуда магики Черной Матери, служащая, по правде, лишь одной цели.

И теперь, услышав во тьме, как снова запел хор, почти физически почувствовав, как Ная вздохнула с облегчением, Элиус понял, что он ее выполнил.

Мия победила.

Его мать мертва.

Его работа окончена.

Старик глубоко затянулся сигариллой, наслаждаясь ее вкусом. Окинул взглядом лес из темного дерева и шелестящих бумажных листьев. Все эти невероятные, немыслимые, непостижимые слова. Трактаты отступников в изгнании. Автобиографии убитых деспотов. Опусы, написанные безграмотными мастерами. Слова, которые знал только он. Слова, с которыми он связан – телом и душой.

Элиус выдохнул серый дым во тьму.

И кинул сигариллу вниз.

Прошла секунда, миг, и от тлеющих страниц поднялись завитки дыма. И вскоре бумага – хрупкая от времени и сухая, как пыль, – вспыхнула, как трут. Пламя быстро распространилось: сначала вдоль одной полки, затем вдоль другой, издавая голодный треск. Его оранжевые пальцы, дрожащие и алчные, перепрыгивали с обложки на обложку, с ряда на ряд.

Леди Огня всегда ненавидела свою Мать Ночь.

Элиус сидел посреди всего этого, наблюдая, как пожар поднимается все выше и выше. Слушая рев книжных червей в освещенном мраке. Черный дым парил к шепчущей тьме. Старик так устал, что и сон не помог бы, но желал только его. Вопреки ее власти над смертью, даже Мать не могла вернуть к жизни того, кто умер дважды. У нее не оставалось выбора, кроме как исполнить его желание.

Сладкий, долгий, мрачный.

Наконец-то.

Сон.

Элиус вдохнул дым, наслаждаясь запахом. Чувствуя, как его фрагменты – страницы, приковавшие летописца к этому миру, – сгорают в ничто. Улыбаясь от мысли, что в итоге убийц, пустивших корни в этом месте, подло избавившись от него, сразил не клинок, не яд и не аркимия. А слова.

Простые слова.

– Веселое старое местечко, – вздохнул он.

Пламя поднялось выше.

Тьма засияла ярче.

И наконец,

наконец,

старик уснул.

Трик по-прежнему чуял запах духов Эшлин.

Стоя на Небесном алтаре, он мог вспомнить только это. Не кровь, которой она плевала на камень, не отравленное золотое вино, разлитое у ее ног. Глядя в Бездну за перилами, он чуял только ее парфюм.

«Лавандовый».

Трик радовался, что запомнил ее такой. Что в его голове только цветы, а не шипы. Простить ее было все равно что вскрыть гниющую рану. Отпустив свою ненависть, он будто скинул груз с плеч, и это дало ему крылья, чтобы скорбеть о ней. Его ноша почти исчезла. Оковы на запястьях почти сломались.

Осталось лишь одно звено.

И он подумал обо всем, что могло бы быть у них с Мией. Обо всем, кем они почти стали. Наслаждаясь вкусом на языке последний раз, прежде чем забыть о нем. Прежде чем наконец скинуть оковы – оковы того, что могло бы быть, – и смириться с тем, что было.

Этого мало. Но, возможно, этого хватит, чтобы согреть его.

На его губах жил прощальный поцелуй Мии. В воздухе парило последнее обещание.

«ТЫ – МОЕ СЕРДЦЕ, МИЯ. ТЫ – МОЯ КОРОЛЕВА. Я СДЕЛАЮ ВСЕ, О ЧЕМ ТЫ ПОПРОСИШЬ».

Юноша посмотрел на черные пятна на своих руках.

– И ВСЕ, О ЧЕМ НЕ СТАНЕШЬ, – вздохнул он.

Трик снова взглянул в Бездну за алтарем.

Шагнул на перила.

И прыгнул.

Глава 42. Карнавал

Красоту итрейского заката не описать словами.

Едва заметное кроваво-алое сияние зашедшего Саана напоминает румянец на щеке куртизанки. Светло-голубое Саая – сонно смыкающиеся глаза новорожденного младенца. Великолепный акварельный пейзаж мерцает на поверхности океана и тянется к небесному куполу. Но по краю холста уже растекаются темные пятна.

Чтобы свет полностью погас, нужно три перемены. Вся республика окутывается вонью крови, пока священники Аа приносят в жертву сотни, тысячи животных, умоляя Всевидящего вернуться как можно скорее. Улицы Годсгрейва, подобно черным саванам, укрывают длинные тени. Чем ближе Ночь подкрадывается к их босым, бледным пяткам, тем сильнее жителей охватывает истерия. Они покупают красивые маски-домино, грозные вольто и улыбающиеся пунчинелло. Забирают свои лучшие сюртуки и платья у портных и швей. Их руки постоянно дрожат. Набожные толпами бегут в церкви, чтобы спугнуть долгую ночь своими молитвами. Остальные ищут утешения в компании друзей, объятиях незнакомцев или на дне бутылок. Предшествующие перемены отмечены в календаре бесконечными зваными вечерами и походами к парикмахеру. Пока свет медленно погибает, жители ссорятся, мирятся или трахаются, лишь бы не плакать.

Затем наступает истинотьма. И начинается Карнавал.