Темный рыцарь Алкмаара

В крошечной комнатенке Джастин не сумел облачиться снова в доспехи, надел лишь штаны да кожаную куртку, сгреб железо в подаренный щедрой возлюбленной мешок, и, перекинув свой громыхающий груз через плечо, спустился на первый этаж по шаткой лестнице. Хозяин вручил ему еще один мешок — с припасами, и выпроводил на улицу.

Ночь давно наступила, две луны висели над шпилем донжона, заливая все вокруг серебряным светом. Говорят, в такой час объятия возлюбленной самые сладкие, а зачатые дети радуют своих родителей всегда и во всем.

Вот только Джастина наверняка зачали совсем в другой момент.

Угнездив мешок с громыхающим железом на плече, юный рыцарь потащился в казарму. Грядущий поход его не вдохновлял. Мечтал Джастин о какой-нибудь большой битве, где сойдутся имперские рыцари с легионами проклятых, и он, Джастин, лично прорвется сквозь ряды одержимых и берсерков, чтобы пронзить мечом самого Великого герцога Преисподней. В мечтах Джастин видел себя восседающим на крылатом коне, совсем позабыв, что он — всего лишь новоиспеченный рыцарь, а не паладин Империи, как его старший брат Дайред.

Подойдя к казарме и остановившись, так что грохот железа в мешке больше не заглушал других звуков на сотню шагов в округе, Джастин услышал стук костяшек пальцев по корпусу лютни и приятный голос Эмери, который выводил:

Смерть здесь повсюду, в воздухе, в воде,
Клубится черный прах, горят леса и села,
В губительном и черном мастерстве
Богиня жизни стала невеселой…

Громкий удар костяшек. Жалобное «ох» корпуса лютни.

Голос Эмери смолк.

— Как-то не очень, — раздался голос рыцаря Гоара. Гоар успел побывать в настоящем сражении, был ранен и в только что созданном отряде считался бывалым бойцом. — Насколько я знаю, она стала безмясой и злобной.

— По рифме должно быть невеселой, ничего другого не придумать, — отозвался Эмери.

Джастин поднял мешок, но тут ветхая ткань лопнула, и все железо с грохотом раскатилось у дверей казармы.

Дверь распахнулась, в проеме, обведенный красноватым контуром от света сальной свечи, возник Гоар.

— Кто здесь? — взревел рыцарь, поднимая меч, чтобы разить.

— Я, Джастин… — Мальчишка прикрылся от удара первым, что попалось под руку. Попался понож.

— Нашел… — завопил Эмери за спиной Гоара.

— Что нашел? — не понял тот, но, спрашивая, не обернулся и не опустил меча. Бывалый.

— Вот, слушай…

В губительном и черном колдовстве
Жизнь сделалась уделом невеселым… —

продекламировал Эмери нараспев.

Гоар фыркнул и, наконец, опустил меч. Даже немного посторонился, открывая будущему товарищу доступ в казарму.

— Совсем невеселым, — согласился Джастин, затаскивая внутрь разрозненные части амуниции и мешок с припасами.

Глава 8

Семья Джастина обеднела еще в предыдущем поколении, отец служил императору, да ничего не выслужил, как ушел бедняком в казарму, так и вернулся без гроша домой, но не в замок, который теперь принадлежал новому сеньору, а в крошечный домишко, что прикорнул на краю леса. И только грубо намалеванный на деревянной доске герб говорил о том, что обитатели этой лачуги знатны и прослеживают свой род аж до двенадцатого колена. Жена не принесла в дом приданого, зато родила мужу двенадцать детей, шестеро из них умерли в младенчестве, а седьмую, Цесарею, забрали монахи, обнаружив у девочки магический дар. Благодарственный пергамент отец вставил в рамку из коры и засохших дубовых листьев, да прибил сию рамку над очагом — малое утешение за утрату дитяти. Оставшиеся пятеро, едва подросли, принялись работать в поле. Собранного едва хватало, чтобы прокормиться. И все же семья Джастина была счастливее крестьянских — с них, эсквайров, не брали десятину монахи, и на содержание армии они не вносили налог, оплачивая сию подать кровью. Скудный урожай помогал продержаться до весны. Мальчишек, как только они подросли, отец определил к монаху в ближайший замок учиться грамоте. Владеть сыновей мечом и копьем старый рыцарь натаскивал сам.

Первым из дома, разумеется, уехал старший сын. Спустя год Дайред прислал письмо — первое и единственное — с рассказом о сладкой жизни в столице. Брат писал, что уже произведен в рыцари, и просил прислать фамильные доспехи. Отец сам вскарабкался на старую клячу, погрузил на мула украшенную гербом кирасу и прочие стальные штуковины числом аж сорок две, щит и меч, и повез старшему сыну в столицу.

— Фергал! — повторяли как заклинание юные сквайры, ожидая возвращения отца.

Тот вернулся через три месяца, мрачный и молчаливый, и повесил на стену еще одну грамоту в корявой рамке. Украсил дубовыми ветвями так, что было не разобрать строк. Шурша, осыпались на пол листья, открывая причудливо выведенные буквы.

Когда наконец смысл мудреных строк дошел до братьев, средний отправился в путь. Ушел в столицу пешком, ибо старая кляча нужна была в жалком хозяйстве.