Тень Аламута

— Знаю, блистательный. Приготовленный с миндалем, он окажется запретен для правоверного.

— Отчего же?

Евнух на ухо объяснил господину отчего. Немудрящая шутка вызвала усмешку на лице правителя.

— Ты развеял мрак моего сердца, пройдоха! Аллаха молю, чтобы подсказал способ наградить тебя.

— Пусть светлейший не утруждается. С тех пор как Всевышний даровал нам динары, это стало легким делом. Но я знаю человека, который полностью уничтожит тоску повелителя. Его имя — Рошан Фаррох.

— Рошан Фаррох? Я слышал о нем. О, как было бы славно увидеть его воочию! Вот только…

Хасан с досадой поглядел на испоганенный ковер. Кериму не требовалось слов, чтобы понять господина:

— Светлейший беспокоится из-за жены? О, это легко устроить. Я подговорил нашего начальника стражи, Сабиха, на маленький обман. В нужный момент он явится якобы с посланием от Балака. Мол, важное дело постигло ислам. И дурно поступит повелитель, не почтив гонца вниманием.

— Это ночью-то?! — Евнух тонко улыбнулся:

— А то повелитель не знает эмира Балака?

— Знаю. Такой пес, прости Аллах! Иди же, Керим. Распорядись насчет закусок… ну и вина там разного. О, как возвеселил ты мое сердце!

Евнух поклонился и вышел из покоев господина. Вскоре появилась старуха и объявила, что Ляма готова сплести ноги со своим супругом. Гордо выпрямившись, она повела Хасана на встречу с плосколицей. Манбиджец шел с таким видом, будто его ожидал ковер крови, а не брачное ложе.

Следующий час показался ему вечностью. Хасан полулежал среди шелковых подушечек, терзая струны лютни. От маленькой жаровни тошнотворно тянуло какуллийским алоэ. Плосколицая… да и что греха таить — плоскогрудая Ляма не торопилась открывать свою наготу. Наслаждаясь моментом, она тигрицей прохаживалась вокруг мужа:

— …четвертого дня — помнишь, ты изволил подмигнуть служанке. Той, что в саду. Рябенькой.

— Но, Ляма, — Хасан задохнулся от возмущения — Она же крива и безобразна. Мне в глаз попала мошка.

— Ах медовый коржичек, ты совсем меня не любишь. Истинно говорят поэты:

О любовь моя, не щадишь меня и не милуешь…

Сам о любви говоришь, и сам же подмигиваешь разным рябым развратницам.

К чему мне жить и амброй умащаться,
Коль рябота взгляду твоему милее и прелестнее?

Хасан скрипнул зубами. Три жены у него было, и все три изводили его по-разному. Имтисаль каждое свидание превращала в торговую сделку. Она помнила всё. Сколько платков и какого качества он подарил младшим женам; кого из царедворцев возвысил; кого наградил, а кого наказал.

Имтисаль принадлежала к людям, что вечно чувствуют себя обделенными. Осыпанная золотом, она воображала: «Других-то, наверное, рубинами да сапфирами оделяют». Набей ей рот жемчужинами с голубиное яйцо, а она: «Ляме и Айше, поди, с куриное достались». И при этом всё старалась экономить на подарках, всё плела какие-то глупые интриги. Очень, очень уставал от нее Хасан.

Ляма изводила его ревностью и стихосложением. Кто-то из придворных сдуру ляпнул, что стихи ее подобны творениям Исхака Мосульского. Исхаку-то что — он помер триста лет назад. А Хасан отдувайся!

Но страшнее всех была Айша. Самая молоденькая и самая бешеная. Она назубок знала Коран и донимала мужа разговорами на религиозные темы.

Все-то у нее получались чуть ли не кафирами, все жили не по шариату. Хасан был почти уверен, что Айша девственна. Сам он к ней не входил, а других мужчин благочестивица избегала, как шайтан святой суры Аль-Курсийа.

— …говорят, с гепардом. Ластилась, обнимала, покрывала поцелуями. Прилюдно, блудница! Гепарда бы хоть постыдилась!

Хасан встрепенулся. За горькими размышлениями он успел потерять нить беседы:

— О ком ты, голубка?

— О Марьям, конечно. О мой поджаристый пирожок с курдючным салом! О ней, бесстыжей. Ибо сказано:

Когда ни пройду по двору, о любимом думая
Всюду эта вертихвостка задом трясет.
И как это можно бесстыдно задом трясти,
Когда думы мои об одном лишь любимом?

Скрежет зубовный был ей ответом. Куда?! Куда скрылся мерзавец, что убедил Ляму в ее поэтическом даровании?

Харранка принялась разоблачаться. Красотой она и в девичестве не блистала, а пожив несколько лет в сытости и праздности, — и подавно. И кто из поэтов придумал, что «зад, подобный горе песка» — это красиво?

— Иди же ко мне, красавчик мой!

«Сабих!! — мысленно взвыл правитель. — Где ты?»

Всему на свете приходит конец. Липким объятиям, подобным прикосновениям куска теста, тошнотворному дыму алоэ, визгливому женскому речитативу. Всему.

Забарабанили в дверь кулаки. Донеслось отрывистое:

— Гонец! Гонец к господину! От эмира Халеба и Харрана, Балака Горы! Немедленно!