Тень без имени

Начиная с этой ночи встречи Дрейера с полковником Эйхманом стали настолько частыми, что это казалось угрожающим. Объединенные общим пристрастием к шахматам, они на целые часы погружались в беседы, которые неизменно заканчивались тем, что Эйхман именовал еврейским вопросом. Во время разговоров Дрейер придерживался роли послушного ученика, который ожидал получения точных наставлений для взрыва моста или выстрела в известного человека. Однако после ухода Эйхмана мой товарищ заваливался на диван и напивался до полного опьянения. При этом он часто произносил бредовые монологи, из которых было трудно извлечь хоть какую-нибудь фразу со смыслом. Состояние его изнеможения приобретало такой размах, что я стал бояться за его жизнь. Сама по себе его жизнь не имела для меня какого-либо значения. Со времени нашей встречи на Балканах я научился освобождать себя от каких бы то ни было привязанностей, способных воспрепятствовать осуществлению моей цели разрушения души Дрейера. Если я хотел, чтобы он продолжал жить, то такое желание было связано с моим стремлением продлить наслаждение, какое я испытывал, наблюдая за его духовным падением, и это удовольствие я хотел растянуть на возможно более длительное время. Я стремился предотвратить любым способом то, чтобы он умер, как и мой брат, оставаясь преданным приверженцем героизма. В связи с этим визит Эйхмана и наша поездка в Вену породили во мне страх, что уничтожение Тадеуша Дрейера, полностью подавленного своими сомнениями, станет делом не моих рук и произойдет раньше, чем он сам сумеет ощутить всю полноту разочарования, которого я всегда желал для него. В целом я боялся того, что Дрейер, разум которого был возмущен недавним воспоминанием о Якобо Эфрусси, мог в любой момент совершить огромную глупость, убив Эйхмана или погибнув при попытке такого убийства, убежденный в том, что тем самым он в какой-то степени расплачивается по своим долговым обязательствам перед жизнью и людьми.

Я понял, что день, когда мы совершили поездку в Вену, явился для Дрейера мучительным испытанием его сознания, в результате которого его низость, его верность и его страсти стали объектами серьезной перестановки. Человек, которого я считал примером того, кто одержал победу над тщетой мирских треволнений, вдруг начал возрождать свою душу. За одну ночь возродились в нем безмерные колебания, сотрясавшие его всякий раз, когда он находился на грани, разделяющей добро и зло. Этические нормы превратились для Дрейера в ускользающую субстанцию, которую он всячески старался удержать под контролем. Он вдруг занялся изобретением странных моральных оправданий каждого из совершенных поступков, какими бы подлыми они ни казались, и пошел по жизни, защищаясь непригодным к применению кодексом ценностей. Это сделало еще более уязвимой убежденность Дрейера в том, что действительность всегда оказывается сильнее восхитительных обещаний воображения, которые в свое время привели его на Балканский фронт. Так же, как и империя, которая в былые времена распадалась на наших глазах, чтобы снова вернуться к войне с непреклонной решимостью, что-то внутри его противилось признанию того, что его новое имя было в жестоком списке разочарованных. Мне очень скоро пришлось признать, что тем вечером в Караншебеше представления о священном не окончательно покинули его душу. Они лишь снова уменьшились до минимальных размеров, которые все же оказались достаточными для того, чтобы, подобно шилу, покалывать самые чувствительные места деградировавшего сознания Дрейера. В те дни наши взаимоотношения приобрели характер неудавшегося брачного союза, где каждый замкнулся в своем монологе, стараясь найти верный путь в зыбком критском лабиринте, в который нас, как пару наивных принцесс, завел Эйхман.

Предполагаю, что именно тогда Дрейер начал вынашивать идею о том, что его обман, связанный с присвоением чужого имени, в определенной степени обязывал его исправить несправедливость в отношении всех тех погибших людей, которые унаследовали имя Тадеуша Дрейера, а точнее, того единственного, чье имя он присвоил во время войны четырнадцатого года, — еврея Эфрусси.