Тень Эдгара По

— Поверьте, мосье Кларк, — наставительно вещал Дюпон, — то обстоятельство, что Эдгар По ночь напролет выкрикивал имя Рейнольдс, вообще не стоит принимать во внимание, если, конечно, наша цель разобраться, как он умер. По был в помрачении рассудка, вызванном нагромождением нелепых случайностей, уже нами перечисленных. А то обстоятельство, что Барон и прочие зацикливаются на Рейнольдсе, демонстрирует лишь банальное непонимание природы и смысла человеческих поступков. Давайте абстрагируемся от многочисленных подробностей и сложных умозаключений; давайте вспомним, какое одиночество ощущал Эдгар По. В подобном состоянии он мог звать кого угодно. Вероятно, фамилия Рейнольдс была последней из слышанных им; не исключено, что имелся в виду плотник, приходивший в «Глен-Элизу»; а может, По ссылался на человека, чья роль в некоем давнишнем деле такова, что лучше нам с вами о нем вовсе не говорить. (Я настоятельно потребовал распространить сию зловещую фразу, и Дюпон сдался, однако при условии, что я никогда не доверю выданную им информацию бумаге. Возможно, придет день, когда я смогу открыть эту тайну — допустим, своему дневнику.) Впрочем, скорее всего этот конкретный Рейнольдс не имел отношения к смерти По, и личность его мы с вами установить не сумеем, да это и не нужно. Как человек, попавший в западню, думает о спасении, а не о западне, так и По думал не о близкой смерти, а о пройденном жизненном пути.

— Надеюсь, мосье Кларк, теперь для вас не осталось белых пятен. Все, что делал Эдгар По, после того как сошел по трапу ричмондского парохода, можно расценивать как попытки сбежать из Балтимора, ибо в этом городе поэт с особенной остротой чувствовал свою неприкаянность. Балтимор некогда был ему домом, родиной его отца и деда, жены и обожаемой тещи, которую он называл не иначе как Мамочкой, но постепенно утратил все качества, присущие дому, ассоциируемые с домом.

Я в дом родной вернулся — но
Чужим, пустым он стал давно[31].

Казалось, Дюпон готов декламировать «Тамерлана» и дальше, забыв о моем присутствии, но внезапно он остановился.

— О нет, этот Балтимор не был ему родным. Здесь остались другие По, но Эдгар не доверял им до такой степени, что не счел возможным даже сообщить о приезде. Устыдившись своего поведения в предсмертные дни поэта, а также жалкой церемонии похорон, эти люди своим недальновидным замалчиванием только навлекли на себя подозрения. Не был домом для Эдгара По и Нью-Йорк, где скончалась и обрела последнее пристанище Вирджиния, откуда он рвался прочь. Что касается Ричмонда, там планы сочетаться браком с возлюбленной юных лет так и оставались планами. Эдгар По однажды утратил Ричмонд и не мог забыть о этом — равно как и о покойной матери, и о приемных родителях. Филадельфия? Что ж, в Филадельфии он прожил несколько лет, там родились некоторые его произведения; но для этого города он был вынужден измыслить фальшивое имя, чтобы наверняка получить последнее, исполненное любви и нежности письмо от единственной родной души, до сих пор обожавшей его. Какой болью отзывалось в нем осознание, что он не сумел даже доехать до Филадельфии!

— Надеюсь, теперь перед вашим мысленным взором возникла карта запланированных передвижений Эдгара По в последние дни жизни. Из Ричмонда он не доехал до Нью-Йорка, из Балтимора — до Филадельфии. Следует учесть, что во всех четырех городах ему доводилось жить и курсировать между ними. Если бы в больничной палате собралось двадцать Рейнольдсов, можете не сомневаться — интересующий нас Рейнольдс, будь он человек или фантом, не имел бы к ним никакого отношения — равно как и к болезни и смерти поэта. Этот Рейнольдс имел отношение к прошлому Эдгара По, к тем временам, по которым По тосковал. Фамилия Рейнольдс не открывает нам с вами, мосье Кларк, никаких новых подробностей смерти Эдгара По; она навечно пребудет достоянием покойного поэта, и потому — самой загадочной и самой важной деталью мозаики.

Отмеренные судьей сорок минут истекли, публика решила вернуться в зал и обнаружила дверь запертой изнутри. Естественно, это обстоятельство вызвало новый приступ паники. Позднее меня сравнивали с сумасшедшим мартовским зайцем — я ведь рискнул прогневить и без того раздраженного судью. В разговоре с Дюпоном еще не была поставлена точка, когда раздались первые тяжелые удары и дверь зашаталась. Сделав словообильный вывод из сказанного (весь почти непрерывный Дюпонов монолог явил лишь две-три подробности, ранее мной не упомянутые), великий аналитик взглянул на дверь и снова повернулся ко мне.

— Можете передать суду все сказанное здесь, — разрешил он. — Я имею в виду, все сказанное мной. Состояние вы не потеряете; «Глен-Элизу» отстоите. Не все пункты расследования будут осмыслены отдельными вашими коллегами — тем хуже для них. Но в целом сойдет.