Тень горы

Я обыскал весь номер, но безуспешно и решил, что, может быть, поможет косяк. Он помог, я нашел у себя много интересных вещей, о существовании которых не подозревал, включая дружелюбного сверчка, который почему-то не пел и был переселен на балкон. Но фотографии Карлы не было.

Первое, что я под легким кайфом написал в тетради после безуспешных поисков, был вопрос:

«Реальна ли Карла?»

Затем я написал много чего еще. Я читал вслух стихи. «Когда, в раздоре с миром и судьбой…» – декламировал я. Я произнес, что хотел бы быть «богат надеждой и людьми любим»[92], и тут кто-то стал барабанить в дверь.

Я исполнил танец войны в честь погибших, барабанить перестали. Я еще немного подергался под барабанную дробь из стереосистемы, после чего снова пришел в рабочее состояние.

Я заполнил несколько страниц заметками о Назире. Люди, которых мы любим, навсегда остаются в сердце, уходя от нас, но их живой образ блекнет в потоке памяти. Я хотел написать Назира живым, пока еще мог это сделать. Я хотел написать его глаза, часто напоминавшие глаза животного-охотника, непостижимого и способного на все, глаза, видевшие при рождении горные пики и очень редко освещавшие пещеру нежностью.

Я написал о его юморе, прятавшемся в ущелье и выглядывавшем оттуда из-за гримас, написал о тени, лежавшей на его лице при любом освещении, словно пепел кончины был запечатлен на нем с рождения.

Я написал его руки, когтистые лапы комодского дракона, на которых ранний труд на земле оставил печать на всю жизнь – марсианские каналы борозд и морщин на пальцах с крупными костяшками, некоторые из них глубокие, как ножевые раны.

Я написал Тарика. Написал о том, как маленькие капли пота выступали на его губе, когда он пытался притвориться кем-то другим. И о том, какими точными были все его движения, словно его жизнь была нескончаемой чайной церемонией.

Я написал, как он был красив. В нескладном мальчике расцветал красавец; по его лицу было видно, что оно заставит девушек задуматься, и не раз, а глаза будут смело бросать вызов любому мужчине.

Я стремился сохранить его, спасти его и Назира, описать их словами, которые остались бы жить.

Я писал, пока этот поток не иссяк и пока я не достиг состояния, при котором уже нет больше ни слов, ни мыслей, а остаются только чувства, эмоции, одинокое биение сердца, звучащее где-то в глубине холодного океана. И тогда я уснул, и мне приснилась Карла, которая тащила меня из горящего дома, а ее поцелуи выжигали клеймо любви у меня на коже.

Часть 12

Глава 68

Проснувшись, я обнаружил, что клеймо на моей коже выжигали не поцелуи Карлы. Я уснул, уронив голову на статуэтку Шивы, и это его трезубец оставил отпечаток на моей щеке. Я снова залез под душ. Я решил не отпирать дверь еще дня два и продолжать поминки по погибшим. Но когда я высох и посмотрел в зеркало, я увидел на щеке отпечаток трезубца. Было похоже, что он там пробудет еще несколько дней. А если я так легко одурел, что стал уродовать собственное лицо, которое охотно изуродовали бы мои враги, значит пора было завязывать с дурью.

Вместе с этой отрезвляющей мыслью мне пришло в голову, что Карла, возможно, рано покинула фетишистское сборище и теперь застряла где-то в городе из-за беспорядков. Я облачился в боевую форму одежды, проверил карманы и вышел в холл. Дверь из холла на лестницу была забаррикадирована мебелью. Когда полиция объявляла локдаун в те годы, в гостиницах всегда так делали, чтобы баррикада защищала постояльцев от мародеров и нарушителей порядка.

– Движение по южному Бомбею перекрыто. Локдаун, – объявил Джасвант, читавший газету. – Мне повезло, что удалось достать этот номер. Но я могу дать его тебе только после того, как прочитаю.

– А где именно?

– Да нигде не могу, баба. Перед тобой еще длинная очередь желающих.

– Я имею в виду, где перекрыли?

– Везде.

Локдаун означал, что при свете дня передвигаться по городу невозможно.

– И надолго?

– А тебе не один хрен?

– Нет. Что тебе подсказывает интуиция, Джасвант? На один день или на четыре?

– С учетом всех вчерашних бунтов и поджогов я бы поставил на три, – ответил он. – Но я повторяю вопрос: тебе-то не один хрен?

– У меня иссякли стимулы к творчеству. Что я буду делать три дня?

– Стимулы? – отозвался Джасвант, отложил газету и, крутанувшись вместе со своим новым шикарным офисным креслом, оказался лицом ко мне.

Он щелкнул одним из переключателей на столе, и стеновая панель рядом со мной отъехала в сторону, явив потайной шкаф. Наполненный бутылками спиртного, пачками сигарет, упаковками с закусками, крупой, молоком, сахаром, банками с медом, консервированным тунцом и фасолью, спичками, свечками, пакетами первой помощи и стеклянными банками, в которых было что-то засолено и замариновано.

Джасвант щелкнул другим выключателем, и в шкафу замигала гирлянда разноцветных лампочек.

– Слушай, – сказал он, разглядев при свете своей иллюминации след от трезубца у меня на щеке, – а ты в курсе, что у тебя на лице знак тришулы?[93]

– Давай не переходить на личности, Джасвант.