Тень каравеллы

А я, как и было предписано, до конца урока стоял столбом. И слышал тихие, виноватые вздохи Чижика.

После уроков Чижик сразу покаянно запричитал:

– Я не знал, что он заряженный… Теперь тебе дома попадет, да?

– Сиди не хныкай! Нисколько мне не попадет.

– Но Дина Львовна же расскажет…

– Ну и что? А я маме расскажу все, как было, она только посмеется. За такие дела меня никогда не ругают – это же не двойки…

– Тем более что нагашек по правде и не твой… – опять вздохнул Чижик.

– Да если бы и мой! Подумаешь! Мама в детстве сама стреляла из поджигов! Их делал ее брат, мой дядя Боря…

Чижик округлил рот. Мама, стреляющая из поджига, – это было для него за пределами всякой реальности.

Форик, стуча сапогами, подошел и слушал наш разговор. Потом сказал:

– Я же предупреждал: осторожнее.

– А я не понял… Я, наверно, безнадежно неразвитый, – опять покаялся бесхитростный Чижик.

– Просто ты растяпа, – утешил я.

– А тебе правда ничего дома не будет? – опять застрадал он.

– Ничего… Нагашек только жалко. Форик зря трудился.

– Не зря, – сказал Форик. – Вот… Только поаккуратнее в другой раз. – И вынул из кармана тесной своей курточки нагашек. Тот самый, с красной резинкой!

Чижик замигал. А я обалдело спросил:

– Откуда?

– Диночка отдала. Я ее догнал и все объяснил. Мы с ней друзья…

У Чижика опять округлился рот. Учительница в друзьях у пятиклассника (пусть даже такая юная, как Диночка!) – это для Чижика было непостижимо, так же как мама с пугачом. Я тоже глянул на Форика недоверчиво.

Форик деловито разъяснил:

– Она меня ценит.

– За что?

– За многое. Ну, во-первых, я спас ее из «кинобудки»…

5. Драмы вокруг «кинобудки»

Говорили, что в двухэтажном здании нашей семилетки раньше помещалось начальное городское училище. Таким образом, все здесь издавна было приспособлено для учебной жизни. Кроме одного: не было в доме туалетов. То есть в давние, царские, времена они, наверно, были, но потом начальство решило, что это буржуазная роскошь. Закаленным пролетарским детям ничего не стоит, если захотелось, пробежаться через двор. (Их наставникам – тоже.) А теплые туалеты вполне сгодятся для кладовок, в которых удобно хранить швабры и транспаранты для октябрьских и первомайских демонстраций.

Бегали мы к дальнему забору, где стояло сколоченное из горбыля сооружение под односкатной крышей. На пять «посадочных мест».

Дверей у заведения не было, вход прикрывался изогнутым, как буква «Г», заборчиком.

Занозистые стены внутри были, как водится, исписаны по-всякому мелом и карандашами. Светились щели.

В эти щели всегда дуло. Дуло также через вход и снизу, в круглые отверстия. Зимой тут не засидишься.

И все же сюда стремились в любую погоду. Не только по главной причине, но и просто чтобы пообщаться вдали от педагогов. А то и покурить, если нет поблизости бдительного дяди Хвости или других мужиков.

Учителя этим заведением не пользовались. Во-первых, почти все они были «женского рода». А директор, физкультурник и дядя Хвостя порой наносили сюда инспекторские визиты, но рядом с нами не присаживались – это было бы подрывом их авторитета.

Для учителей на другом краю двора стоял крошечный дощатый домик с квадратным окошечком в двери. Отсюда и название – «кинобудка». Это строение было похоже на будки для показа фильмов на летних открытых площадках. Я уже писал, как много в нашей жизни было связано с кино…

В прошлом году «кинобудка» обветшала, и летом дядя Хвостя сколотил новую – аккуратную, из гладких досок. Он гордился этим сооружением и любил его. Перед учебным годом он покрасил будку в милый своему сердцу военно-полевой цвет – как танк или артиллерийский тягач.

Каждый вечер в семь тридцать ровно дядя Хвостя шел в это заведение, чтобы посидеть вдали от суеты, выкурить самокрутку и отдохнуть после хлопотливого школьного дня. Учителя же ходили туда по мере надобности, без расписания.

Чтобы нахальный ученический народ не совался в это уютное учреждение, на дверь с окошечком дядя Хвостя повесил замок. Ключ от замка висел на гвоздике в учительской. Тот, кому было надо, снимал ключ, шел к будке, отпирал замок и вместе с ключом брал его с собой, внутрь. Отсутствие замка на двери издалека говорило, что там занято.

Для пущей красоты, а также для подтверждения прав педагогического коллектива дядя Хвостя на двери под окошечком вывел белилами аккуратную букву «У». То есть «для учителей».

Мы все были воспитаны в краснознаменное время, на лозунгах социального равенства и борьбы за справедливость. Поэтому столь явное подчеркивание учительских привилегий вызвало в ученической массе глухое недовольство. Кончилось тем, что по сторонам от белого «У» кто-то вывел мелом еще две буквы.

Трехбуквенное слово на зеленой двери первой увидела шумная географичка Эмма Андреевна. И закатила в учительской истерику. Даже в коридоре были слышны ее вопли.

Эмму успокоили и начали следствие. Оно было кратким. Изначально ни у кого не вызывало сомнения, что автором безобразия был второгодник, двоечник и хулиган Кочнев.

И меньше всех сомневался в этом помначхоз дядя Хвостя.