Тень (ЛП)

Он чувствует, как его свет отвечает, глубже вплетаясь в неё. Он уже твёрд, закрывает глаза и балансирует на грани утраты контроля. Затем он хочет её, хочет по-настоящему. Он хочет её так сильно, что это желание сочится из его света импульсом чистого раздражения. Он посылает ей это, скользнув в неё пальцами, и чувствует, как её свет открывается ещё сильнее.

Она слабо вскрикивает, и в этот момент дверь класса открывается.

— Пирна, — зовёт знакомый голос. — Я хотела спросить, не поможешь ли ты мне…

Голос обрывается на середине предложения.

В этой тишине он на мгновение задаётся вопросом — что, если она не увидела, что, если она ушла, когда…

Крик заставляет его резко подпрыгнуть и отпрянуть назад, потому что он утрачивает равновесие. Он ударяется и без того болящей спиной в толстую ножку стула и невольно вскрикивает.

Женщина у двери снова кричит.

Он поворачивается и испытывает стыд вопреки тому, что он сам твердит себе о причинах этого поступка.

Стыд усиливается, когда он видит её лицо. Затем она кричит на него, и слова откладываются в его сознании, и он инстинктивно пригибается, пятится и прячется за столами, словно пытаясь скрыться от ракет её слов.

— Грязное животное! Грязная, отвратительная тварь…!

Затем она швыряется в него вещами, настоящими ракетами в форме книг с ближайшего стола, тряпки от школьной доски, и он вздрагивает, пригибаясь.

Только когда он добирается до крайнего ряда столов у окна, она обращает свою ярость на женщину, сидящую на стуле. Молодая женщина пытается прийти в себя, одёргивает платье, старается сообразить, что случилось. Румянец так ярко окрашивает её щеки, что она выглядит совершенно другим человеком.

— Ты шлюха! Ты грязная шлюха! — фрау Шлоссинг стоит посреди комнаты, и её лицо приобретает тёмно-пурпурный оттенок. — С ребёнком… ребёнком!

Когда он оборачивается, там стоит не только фрау Шлоссинг. Лица детей заглядывают в дверной проём, видя, как мисс Пирна стискивает складки платья. Её лицо ярко раскраснелось, а взгляд следит за мальчиком.

Фрау Шлоссинг пытается не пускать их, но дети тычут пальцами и смеются, пока Эвальд убегает, продвигаясь вдоль ряда окон и одну за другой дёргая железные ручки. Он ищет незапертое окно, думая, что может сбежать.

В глубине души сохраняется слабая надежда, что он всё ещё может первым добежать до газона снаружи, метнуться в лес и исчезнуть прежде, чем Джервикс и Стами его догонят. Он знает, что они скоро будут снаружи, если они ещё не там.

Но фрау Шлоссинг, похоже, осознает, что он делает.

Она двигается с удивительной скоростью, отрезает ему дорогу, хватает за воротник рубашки и волосы и наполовину приподнимает его над полом. Рубашка врезается в его руки и спину там, где всё ещё не зажили раны от кнута.

Его скальп болит, когда она крепче сжимает его волосы, и он кричит, не может перестать кричать, даже когда она орёт ему в лицо:

— Ты отвратительный паразит! Куда ты собрался?

Глава 24.

Почему

Я пришла в себя, тяжело дыша и уставившись в потолок.

В отличие от дрейфа то туда, то сюда, сопровождавшего многие прыжки, я обнаружила, что меня вышибло, по-настоящему вышибло. Я издала невольный стон, глядя в потолок. По мне ударила мощная тяга тошноты разделения, такая сильная, что я не могла пошевелиться. Держась за живот одной рукой, я наполовину свернулась на боку, стараясь дышать и лёжа на пропитавшемся потом одеяле.

Несколько долгих минут я лежала там как парализованная. Я не могла контролировать тошноту, которая накатывала волнами. От неё язык как будто разбухал во рту, переполнявшемся слюной.

Это не первый раз, когда в этих сессиях подступала тошнота. Временами всё было так плохо, что мне хотелось сдохнуть, и я едва держалась за здравый смысл. Что-то в полном отсутствии привязанности в том возрасте искажало любое нормальное желание прикосновений в вычерненную отчаянием нужду, в яму, которая никогда не насытится.

Я лежала там, будучи не в состоянии пошевелиться, даже посмотреть на него.

Но в итоге я была вынуждена. Я была вынуждена посмотреть на него.

Когда я перевела взгляд, он лежал в такой же позе, что и я, только привалившись спиной к органической стене, а лицом прижавшись к полу, словно ища ощущения везде, где он только мог его встретить, в любой форме. Он не шевелился и не смотрел мне в глаза.

Я хотела поговорить с ним.

Я понятия не имела, почему или что я хотела сказать, но мне так сильно хотелось поговорить с ним, что пришлось закусить губу, чтобы удержаться и не произнести его имя.

Я честно не могла сказать, осознавал ли он вообще моё присутствие. Его глаза оставались закрытыми, лицо расслабилось, словно он находился где-то в другом месте, где ошейник и мой свет не могли до него дотянуться. Я бы подумала, что он потерял сознание, но я видела, что его губы опять шевелятся, повторяя слова с однообразностью, которая превращала их в монотонный напев.

Вспомнив, как мальчик делал то же самое, я закрыла глаза, ощущая, как тошнота усиливается.

Я только-только начала отворачиваться, когда его глаза распахнулись.