Тень луны

— По-моему, это — полный… — по-русски отозвался Геннадий. И попал в самую точку. Августовский понедельник девяносто восьмого года отбросил Россию еще дальше назад, средний класс оказался практически уничтожен, народ стал беднее в пять-десять раз, банковская система и ГКО лопнули, а пронырливые демократы кинули теперь не только «чужих» (российское население), но и «своих» — тех, кто все время поддерживал их на Западе. Доигрались окончательно. Но «мастерство» не пропьешь: ни раскаяния, ни тени смущения, можно уважать.

— За такие фокусы отрывают башки, — заметил Игорь и уехал на день рождения к Людмиле Гриневой — еще одно событие, случившееся в этот понедельник; личного значения, но по-своему важное. Трудно определить, что важнее: землетрясение в городе или встреча с любимой женщиной, хотя Игорь и не мог понять — что их объединяет? Любовь — хитрый кроссворд, посложнее высшей математики или экономических законов, тот же «де-фолт» поджидает тебя за неожиданным поворотом. Их тянуло друг к другу, но после встречи в «Кратере» и проведенной затем ночи, они виделись всего два раза, на людях, — не было времени, мешали обстоятельства. Созванивались, но разговоры по телефону казались сухими, выхолощенными, словно они оба боялись, что их подслушивают. Просто не хотелось говорить, не видя лица. Но ведь они вообще не говорили о любви, будто не желая раскрыться. Трудно преодолеть себя, когда многое осталось позади и зачеркнуто. По крайней мере, ты заново учишься ходить. Это честнее, чем изображать из себя бегуна на длинные дистанции.

— Ты? — удивленно произнесла она, увидев его на пороге квартиры. — Я вещь не могла до тебя дозвониться двое суток! Как ты узнал?

Выглядела Людмила превосходно — в нарядном бежевом полуоткрытом платье, почти телесного цвета, и с синим блеском глаз. Лукавила или нет? Прекрасно знала, что он заедет, хотя бы на несколько минут. Из комнат доносились веселые голоса, музыка. Где-то еще более задорно лаяла собака. Отец Гриневой — бывшая номенклатурная шишка, а позже «консультант» зарубежной фирмы — подарил ей эту трехкомнатную квартиру, когда она вышла замуж. Муж со временем ушел в изгнание, квартира осталась. Все это было Кононову известно: сама рассказывала. Не сообщила только, какой породы у нее собака. А это было существенно, поскольку Игорь приготовил два подарка.

— Розы тебе, — произнес он, протягивая букет из двадцати девяти чайных бутонов. — А ошейник — песику.

Это был тот самый музыкально-фосфорицирующий ошейник, купленный им когда-то в Цюрихе — с колокольчиков, на сенбернара. Неизвестно, зачем он его захватил с собой? Собаку так и не завел, может, хоть сейчас пригодится? Оказалось — подвела порода. Выскочивший внезапно в коридор песик напоминал нечто среднее между маленьким крокодильчиком и зубной щеткой. Кто-то подхватил его подмышку и унес обратно.

— Какая прелесть! — искренно сказала Мила, радуясь, то ли цветам, то ли Игорю, то ли этому дурацкому ошейнику. Воспользовавшись тем, что они остались в коридоре одни, она на несколько секунд порывисто прильнула к нему, поцеловала, затем так же быстро отпрянула, поправляя прическу. Пойдем к гостям! — потянула его за руку.

Игорь рассчитывал пробыть здесь не более получаса, но вышло иначе. Гостей оказалось около двух с половиной десятков, самого разнообразного калибра, возраста и пола, включая средний, поскольку некоторые театральные деятели не принадлежали ни к мужчинам, ни к женщинам. Был тут и папа именинницы, неожиданно свалившийся в Москву откуда-то из Мюнхена и державшийся чуть отстранено, в тени. Он разговаривал с бородатым депутатом Госдумы, когда Мила представила ему Игоря, как «друга».

— Вот, помяните мое слово, — сказал папа, будто продолжая начатую мысль: — Сейчас, после этого заявления, пойдет такой обвал — что там девяносто второй год! Американская депрессия. Гоббсовский закон борьбы все против всех. Хило не покажется.

— М-мнда-а — глубокомысленно изрек рыжебородый депутат. Ничего более умного он бы все равно не сказал.

Мила уже куда-то убежала. Игорь немного постоял с «прозорливым папой», покачиваясь на пятках и разглядывая шампанское в своем бокале, затем сунул его на поднос нанятому по сему случаю официанту с бабочкой и отошел: к нему направился Роман Корочкин. Игорь давно заметил журналиста, болтавшего в компании «золотой молодежи». Видимо, пользовался успехом. С той беседы в «Кратере» у них еще не было времени переговорить, но Игорь помнил о тех отношениях, которые связывали Милу и Романа. Хотя и не испытывал ревности не в этом дело. Журналист вызывал у него чувство иной настороженности, связанной с другой, еще неосознанной опасностью.

— Статью заканчиваю, — сказал Корочкин, по панибратски тряся его руку, но улыбаясь довольно кисло. — На днях отдам Бенедиктову. Хотите посмотреть?

— Нет. Зачем? У нас ведь свобода слова?

— Скорее, свобода речи. Каждый говорит что хочет, но думает насколько платят. Боюсь, что у меня будут большие неприятности из-за этой статьи.

— Так порвите. Никто не неволит.