Тень мачехи (СИ)

— Отдайте ребенка! — крикнула Инесса Львовна. Молодая подняла голову, и Вяземская вдруг поняла, что смотрит в глаза самой себе, двадцатилетней. А мальчик выглянул из своего укрытия и бросил на землю желтого резинового утёнка. И тот, звонко хрупнув — будто фарфоровый — разлетелся на множество осколков.

А в следующий миг Инесса вынырнула из сна и поняла, что в ее квартире кто-то есть. И этот кто-то возит по полу веником, перекатывая по безупречной чистоте кафеля тонко позвякивающие кусочки фарфора.

Новицкий. Это мог быть только он. Вяземская испуганно села в постели, бросила взгляд в зеркало трельяжа, и недовольно вздохнула.

Всё было неправильно: и то, что она дала Игорю ключ от своей квартиры, и то, что в глубине души — как сама поняла позже — надеялась с помощью этого ключа перевести их отношения на новый уровень. И даже то, что вчера чревоугодничала, будто последний день жила: слопала копченую скумбрию с двумя тарелками горячей, рассыпчатой картошки, и запила всё это литром брусничного морса. А за ночь лицо отекло, глаза стали щелочками, и теперь с неё можно картину писать, «Утро в китайской деревне».

Но кто знал, что Новицкий явится прямо с утра, после ночного дежурства? Хоть обычно и спокойными они были — психиатрия не хирургия или роддом — но Игорь всегда ехал досыпать к себе домой. На это, в общем-то, она вчера и рассчитывала, когда объедалась, отмокала в ванной, смывала лак с ногтей, и заваливалась спать в старой пижаме, даже не высушив волосы. Расслабилась, называется… Теперь на голове черти что, маникюра нет, лицо ужасно, и остается лишь надеяться на то, что Новицкий ещё не заглядывал к ней в спальню и не видел её в этой страшной пижаме из розового трикотажа, такой уютной, но так безобразно облегающей всё, что обвисло или заплыло жирком.

Вяземская принялась стаскивать с себя трикотажный ужас, чувствуя, как внутри растет недовольство. Зачем он явился в такую рань? Вроде умный человек, но бывает удивительно, просто убийственно нетактичным. И ведь знал же, как она ждала этой субботы, так мечтала выспаться! Ведь всю неделю — то отчет, то консилиум, то проверка из Минздрава…

Инесса Львовна поспешно влезла в длинную шелковую сорочку, отделанную у лифа широким кружевом, и, набросив золотистый пеньюар из того же комплекта, села к трельяжу. Побрызгала на лицо мицеллярной водой, протерла ей глаза, и решительно вскрыла пакетик с китайской маской-салфеткой: своим НЗ на случай косметического аврала. Знакомая дистрибьюторша привезла несколько штук из Поднебесной, сказала, маска омолаживает за пятнадцать минут на добрый десяток лет. И не соврала — Инесса уже успела проверить.

Набросив маску-салфетку на лицо так, что живыми на нем остались только глаза и губы — все остальное матерчатое, как у мумии — она взяла широкую деревянную «массажку» и расчесала спутанный пергидрольный блонд. Выдавила на ладони несколько капель масла («запах потрясающий, мужики с него дуреют», нахваливала его та же дистрибьюторша), втерла в волосы, прислушиваясь к кухонным звукам. Похоже, Новицкий решил позавтракать: пару раз хлопнул дверцей холодильника, потом захрустел ручной кофейной мельницей, налил воду в джезву… Заходить в спальню он явно не спешил, и это было только на руку.

Запах кофе — терпкий и будоражащий — пробрался в спальню через щель под дверью, и повис, дразня. Вяземская сняла маску и, сунув ее обратно в пакетик, приблизила лицо к зеркалу. Кожа посвежела, подтянулась, даже отеки вокруг глаз немного спали. Инесса Львовна еще раз расчесала волосы, и они, тяжелые и гладкие от масла, легли на плечи блестящей волной.

Вяземская еще раз критически оглядела себя в зеркале. «Неплохо, очень даже неплохо! — подбадривала она себя. Но смотревшая из зеркала полнотелая женщина с постаревшим лицом и распущенными волосами, похожая на молодящуюся русалку, вдруг отвернулась и закрыла ладонями глаза. — Господи, стыд-то какой! Ну кому я вру? Ведь он же мальчишка, он мне в сыновья годится, тридцать два года — а мне без пары недель пятьдесят! Ну что я себе напридумывала, ведь молодого хочу удержать, а зачем?… Ясно же, что не останется! И у меня к нему — нет любви, просто одной плохо, да и похожи мы: оба карьеристы, честолюбцы, которые и в медицине-то непонятно почему оказались, если разобраться… Ведь таблички на дверях кабинета и красивые цифры в отчетах беспокоят нас больше, чем здоровье пациентов. Но их, недужных, много — а жизнь одна, и мы в ней — крапивное семя*. Такими уж уродились»