Тень мачехи (СИ)

— А может ли Пандора быть вашей матерью? — вдруг предположила Нестеренко. — Ведь она — это кошмар, который приносит вам зло, негатив. А ваша мать часто несла то же самое. Может быть, кто-то называл её Пандорой, или она так кого-то называла? Вы могли запомнить это в детстве, а потом воспоминание ушло в бессознательное. А, может, был какой-то спектакль, где она играла роль мифической Пандоры? Или Пандора — это кто-то, кем вас напугала мать?

Татьяна мучительно перебирала варианты. Что-то в этом было, что-то важное мелькнуло в словах психоаналитика, отозвалось в душе Тани, блеснуло — но ускользнуло, растворившись в потоке мыслей. И ощущение было — как у рыбака, с крючка которого сорвалась крупная рыбина, ушла в пучину, и не видно её, и непонятно, как теперь поймать. Тупиковое ощущение. Отогнав его, Таня постаралась расслабиться, отрешиться от мыслей и нырнуть в чувства — чтобы понять, как реагирует на всё это её тело. И будто сквозняком прошел по коже страх, кончики пальцев заледенели, словно она дотронулась до чего-то холодного, омертвевшего. Ей вдруг показалось, что это рука матери, ее гладкая кожа, но почему-то неживая, словно протез. Ужас перехватил горло, и долгую, мучительную секунду Татьяне казалось, что до разгадки — всего лишь шаг. Но она не смогла. Её оттолкнуло от рубежа — и, уже приходя в себя, Татьяна поняла: перешагни она его… переступи… осмелься… рухнула бы в приступ. В свою личную Преисподнюю.

Голова кружилась, перед глазами будто плыло серое марево. Дыхание сбилось. Она облизнула пересохшие губы и проговорила:

— У меня такое ощущение, будто Пандора — вообще не человек. И да, меня ей напугали.

____________________

* Инсайт — озарение, прозрение.

7

Кожа Алёны пахла чем-то терпким, солёно-морским. Макс медленно провёл языком по ее гладкой спине, снизу вверх, вдоль впадинки позвоночника. Алёна чуть выгнулась, застонав еле слышно — и резко, игриво перевернулась. Глянула на него, блудливо улыбаясь: нижняя губа блестела, набухнув, в глазах томилось желание. Села, подогнув ноги под себя, и откинулась назад, подставляя соски: упругие, горячие, выскальзывающие, едва он хватал их ртом — она отстранялась, дразня. Упершись ладонями в его плечи, начала медленно тянуться вверх, поднимаясь — так чтобы губы Макса скользили по её бархатистой коже всё ниже, ниже, ниже… Он танцевал распалённым ртом по её изгибам, задыхаясь, жадно хватал губами кожу — но, спускаясь к её животу, наткнулся языком на что-то жесткое, неровное. Открыл глаза и невольно отпрянул. Снова этот шрам! Лежит под её правым ребром, как кусок толстой веревки — белый, страшный, сморщенный вдоль краёв, как старушечий рот. Пульсирующий жар в паху мгновенно сменился ощущением слабости

— Слушай, а можно его убрать? — спросил Макс, делая вид, что всё так же увлечен ласками. Но тело Алёны напряглось — поняла, что врёт. Оттолкнув любовника, она потянула на себя одеяло, прикрылась от груди до бёдер.

— Противно, да? — её ноздри затрепетали, вопрос прозвучал на повышенных.

— Нет, что ты! — слукавил Макс. — Просто я мог бы оплатить операцию, если хочешь…

— Да иди ты! — швырнув край одеяла ему в лицо, она вскочила, гордо выпрямив спину, и направилась в ванную. Длинные бёдра — некогда гладкие, стройные, сводившие его с ума своим золотистым сиянием — теперь были бледными, заметно оплывшими, в серых ямочках целлюлита. Ягодицы одрябли, отяжелели, будто киселём налиты.

Макс снова отвёл глаза. Прикурив сигарету, откинулся на подушку, уставился в потолок. В ванной зашумела вода.

«У самого мамон, как тыква, и залысины на полбашки — а от неё вечной молодости ждешь? — корил он себя. — Старик, почти пятнадцать лет прошло, ей уже к сорока. Ты же всю жизнь любил только её, мечтал, что будете вместе — чего теперь-то не так?»

Он знал, что не так. Всё то, что в их первую встречу с Алёной было скрыто тишиной и мягким полумраком комнаты. Всё то, что он невольно замечал теперь, каждый день неприятно удивляясь новому. Она изменилась — только в постели была такой же задорной, падкой на эксперименты. А за пределами койки стала более смирной, пугливой. Будто её жизнь побила, научив втягивать голову в плечи и держать язык за зубами. Алёна, его безбашенная, сумасшедшая Алёна, перекати-поле, готовое сорваться с места, едва впереди замаячит что-то интересное, теперь говорила, что хочет покоя: дом, мирную жизнь, без потрясений. Он, вроде бы, соглашался, ведь об этом и мечтал: чтобы жить с ней, красиво, обеспеченно, позволяя себе всё, что хочется. И в то же время чувствовал тоску.