Тень мачехи. Том 2

Весь остаток дня, который вдруг становился мучительно длинным, я слушала Мамину Тишину. Время тянулось, словно жевательная резинка – становилось тонким, горьким, провисающим между последним маминым словом и той минутой в ночи, когда я, наконец, могла уснуть.

Мамина Тишина состояла из множества звуков.

Скрежет ныряющей дверной ручки, тяжелый бах дверью, короткий лязг язычка, запирающего мать от меня – в зачем-то понадобившемся ей одиночестве. Тихое позвякивание хрустальных подвесок на люстре – будто стеклянное перешёптывание, сплетня, передававшаяся между теми, кто смотрит на нашу семью с высоты. Выводящее из себя, оглушающее ццок-ццок-ццок настенных часов. Долгое, дооолгое, очень долгое… Только оно наполняет дом до тех пор, пока не забурчит в животе у холодильника или не зашипит телевизор.

Замерев за своей дверью, с ногами забравшись на стул у окна, сунув в рот карандаш, который к концу Маминой Тишины могла изгрызть до половины, я, как слепая, смотрела в одну точку, но видела всё, что делает моя мама. Вот она прошла на кухню, подожгла конфорку, опустилась на табурет. Поднялась, когда засвистел чайник, наполнила кружку, сгребла из вазочки на столе шелестящую горсть конфет. Вернулась в гостиную, закрыла дверь – отгородилась от меня. Подошла к креслу – тому, которое подальше от телевизора, но поближе к батарее (до него на четыре шага больше), опустилась в него. Прошелестела книжными страницами. Всё, теперь на долгое время – только перелистывание страниц, да мучительное ццок-ццок-ццоканье стрелок, лениво перескакивающих по циферблату.  

В такие дни я серьезно заболевала. Меня поражала вынужденная слепота ребёнка, который видит всё, кроме своей мамы – и за отсутствием главного объекта своего мира считает всё остальное ненастоящим, зыбким, обманчивым.

Болезнь начиналась с магии. В Маминой Тишине возникала музыка: жуткое, звенящее, повторяющееся "динь-линь, линь-динь-линь". Еле слышное поначалу, оно неумолимо нарастало. Этот звук и породившая его тишина топили меня в себе. Они заливались в уши, рот, нос, я в отчаянии захлебывалась ими, через силу глотала их, напивалась, переполнялась, и почти развоплощалась в них. Я переставала существовать, меня будто стирали ластиком, успешно и насовсем – оставалось только сдуть грязные крохи.

Пользуясь отсутствием матери, её Тишиной, сильно менялись вещи. Они начинали жить своей, неподвластной пониманию, жизнью.