Тень Мазепы. Украинская нация в эпоху Гоголя

Только после Польского восстания 1830–1831-го Николай I всерьез займется «русификацией» Киева и учредит Киевский университет св. Владимира. Город заново будут отстраивать гражданские и военные губернаторы – Фундуклей, Бибиков, Васильчиков. В Киеве появятся хорошие мостовые, зеленые бульвары, целые улицы будут застроены каменными зданиями, а старинные храмы начнут реставрировать и отстраивать. Но польский облик города будет держаться еще очень долго. Многие кафедры в университете займет польская профессура из элитарного Кременецкого (Волынского) лицея. Иван Аксаков, прибывший в Киев осенью 1855-го, заметит, что его товарищей, русских ополченцев, русские православные киевляне встречают с особой радостью, «потому что Киев – город не русский, и польский элемент в нем очень силен»[56]. А ведь с начала «русификации» Киева прошло уже более двадцати лет.

В то же время для самих поляков Киев был городом «чисто русским», или даже «архимосковским»[57]. Лучше правительства его русификации способствовали десятки тысяч русских и малороссийских паломников, наполнявших город. Если зима благодаря ярмарке полонизировала Киев, то лето – русифицировало. Именно в летнее время Киев наполняли богомольцы из Великой и Малой Руси. Их количество колебалось от двадцати до сорока и даже до восьмидесяти тысяч[58], то есть паломников было больше, чем местных жителей. Шли приложиться к мощам святых в Киево-Печерском монастыре, посетить Михайловский монастырь, Андреевскую церковь. Для них Киев представал вторым Иерусалимом.

Образованный русский человек, прочитавший хотя бы несколько первых томов «Истории государства Российского» или даже знакомый с «Повестью временных лет», ехал в Малороссию, чтобы увидеть Древнюю Русь и посмотреть своими глазами на святыни Киева. Он знал, что проезжает земли древних русских княжеств – Киевского, Черниговского, Переяславского, – и припоминал историю Киевской Руси. Вот Крещатик (Большая Крещатицкая улица), где князь Владимир велел крестить жителей Киева[59], вот Софийский собор, а вот руины Десятинной церкви, построенной равноапостольным князем. Остатки Десятинной церкви, некогда найденные знаменитым Петром Могилой, были подлинными, а лаврские пещеры хранили мощи героев знаменитого Печерского патерика.

Высокообразованные господа вспоминали Киевскую Русь, разыскивали в очертаниях киевских церквей, перестроенных еще при Мазепе в манере «украинского барокко», следы древности. Их интересовал Киев воображаемый, а не реальный. Из письма А. С. Грибоедова В. Ф. Одоевскому от 10 июня 1825 года: «Сам я в древнем Киеве <…> Здесь я пожил с умершими. Владимиры и Ярославы совершенно овладели моим воображением; за ними едва вскользь заметил я настоящее поколение; как они мыслят и что творят – русские чиновники и польские помещики, Бог ведает»[60].

Помимо уцелевших древностей и книжных воспоминаний Киев мог поразить воображение своим необыкновенным местоположением. Красивейший берег Днепра и сам город, живописно расположенный на холмах, восхищали даже самых искушенных и привередливых наблюдателей.

Русские путешественники обычно приезжали в город с востока, через Бровары. Ранним утром их перевозили через прекрасный и величественный Днепр. В его чистых водах отражались маковки церквей. Вид на Киево-Печерскую лавру завораживал и русских чиновников, и малороссийских крестьян. Так же должен был их впечатлить и отъезд. Даже жёлчный и наблюдательный И. М. Долгорукий перед отъездом любовался красотами Киева с высот Андреевской горы: «Нет ничего прекраснее сего зрелища. <…> Думаю, что в целой России нет ему подобного. Долго я не мог усидеть в коляске: сяду и опять вон; оборочусь назад – и смотрю на Киев»[61].

У города с древнерусским прошлым, польским настоящим будет и будущее, не только русское, о котором мы, дай бог, когда-нибудь поговорим, но и украинское. Его провозвестником будет Н. В. Гоголь. Несколько месяцев подряд, начиная с лета 1833-го, он будет уговаривать Максимовича перебраться в Киев: «Бросьте в самом деле кацапию, да поезжайте в гетьманщину. Я сам думаю то же сделать и на следующий год махнуть отсюда. Дурни мы, право, как рассудишь хорошенько. Для чего и кому мы жертвуем всем. Едем!»[62]

Гоголь торопил друга, упрекал, уговаривал, соблазнял прелестями жизни на юге, на берегах Днепра: «Туда, туда! в Киев! в древний, в прекрасный Киев! <…> Он наш, он не их, не правда? Там или вокруг него деялись дела старины нашей»[63].