Тень мечей

— Я всегда удивлялся, о Сахра, летописи времен, — произнес султан, обращаясь к святому камню и собственному сердцу. — Ты находишься здесь с дней Адама. Ты видела Потоп, взлет и падение империй. Наш отец Авраам готов был принести в жертву своего сына на твоей холодной поверхности. Давид, Соломон, Иисус… Они все стояли здесь же, где сейчас стою я. И наш Пророк Мухаммед вознесся на небо, когда коснулся ногами твоего священного камня. Тем не менее ты никогда никому не отвечала. Какие тайны ты хранишь? Быть может, сегодня ты наконец ответишь утомленному воину?

Несмотря на его мольбу, Сахра хранила вечное молчание. Но султан продолжал говорить, пристально всматриваясь в скрытые тенями расщелины и одновременно заглядывая все глубже в собственную душу.

— Мне страшно, друг мой, — признался султан. Никогда раньше он не произносил этих слов вслух. — Мне еще ни разу в жизни не было так страшно. Всю свою жизнь я посвятил войне с франками. Я даже не могу вспомнить каких-то иных желаний. Но всему, по крайней мере сделанному не из камня, приходит конец. Вот и моя война подходит к концу.

Саладин взглянул на уходящий ввысь прямо над его головой «Купол скалы», пробежал глазами по великолепным кольцам стихов из Корана, выгравированных затейливой вязью на золоте; кольца постепенно сужались, уходя по спирали к самому центру огромного купола. Мало кто мог любоваться внутренним убранством «Купола», не встав в благоговейном трепете на колени. Как будто слепой удивительным образом прозрел, чтобы воззриться на само солнце. В этом и заключалась тайна Куббат ас-Сахры — величайшая красота находилась внутри храма. Совсем как человеческая душа.

— Понимаешь, я не боюсь ни умереть, ни потерпеть поражение от франков, — говорил Саладин вечным силам, чье присутствие ощущал, когда всматривался в гипнотизирующую золотую спираль. — Я всегда к этому готов. Нет, святой Камень, я боюсь лишь одного.

Саладин опустил глаза и пал на колени, когда вслух признал правду, которой всегда страшился.

— Когда сражение закончится — победой ли, поражением ли, — мне незачем станет жить, — признался султан, борясь со странным холодком, пробежавшим по спине, как только он выпустил из своей души самого опасного демона. — Все, что последует за этой битвой, покрыто мраком. — По щекам Саладина помимо его воли заструились слезы. Из груди вырвалось ужасное рыдание, которое долгое время он сдерживал в себе. — Вот этой неизвестности, о Сахра, я и боюсь больше всего.

Саладин — самый могущественный на Земле человек — стоял на коленях, ища утешения у высших сил, которые (так он чувствовал) были сегодня с ним. Тишина, более глубокая и полная, чем в момент его молитвы и признания, окутала святыню. Султан почувствовал, как веки его тяжелеют и после двух бессонных ночей он погружается в сон.

В этой гробовой тишине — словно на него опустилась дремота — открылось наконец хранилище воспоминаний. Он увидел перед собой всю свою жизнь — так, говорят, случается с людьми перед смертью. А потом видение разрослось и поглотило его…

Саладин беззаботным мальчишкой бегал по грязным улицам Тикрита[70]и его с любовью звала красавица мать. Настало время обеда, она приготовила его любимого тушеного ягненка. Здесь жизнь была простой: ни войны, ни ненависти, лишь беспечные игры детей, не знавших, что такое смерть и страдания, не знавших ужасного бремени судьбы….

Вот он подростком скачет на лошади, неуклюже сжимая в правой руке копье, а великан отец Айюб ругает его за немощь. Как же Саладин станет воином, если он даже не может ровно держать копье? Подросток стыдливо понурился. Единственное, о чем он мечтал, — чтобы отец любил его таким, какой он есть. Но мальчик знал: ему никогда не заслужить отцовскую любовь, если он не избавится от недостатков и слабости. В тот момент он поставил себе цель — стать величайшим воином на земле. Самым лучшим…