Тень Миротворца

Местный туалет, что называется, поражал своей простотой и функциональностью. Он представлял собой не особенно глубокую траншею, метров десяти, перед которой было укреплено вершковое едва ошкуренное бревно и колья, чтобы держаться. Вот, собственно, и всё. Нужду предполагалось по-братски справлять на виду у сослуживцев, сидя на бревне и обсуждая солдатское житьё-бытьё с соседями. Никаких тебе загородок, ширм и прочих антидемократических излишеств. Солдат на войне не стесняется в коллективе ни есть, ни срать, ни умирать у всех на виду.

Мне повезло, я оказался один. Траншея была уже основательно обжита, поэтому, стараясь вдыхать ртом, я осторожно поддёрнул левый рукав шинели.

Одна из татуировок матрикула, первая, что ближе к запястью, изменила свой цвет на ярко-зелёный и, кажется, даже мерцала, создавая впечатление живого шевеления под кожей. Я с замиранием сердца стал поворачивать её в разные стороны и чуть не заорал от вернувшейся боли: рука указывала строго на восток, в сторону позиций противника. И что-то внутри со злорадством намекало мне, что Демиург находится отнюдь не в наших траншеях.

Я поправил шинель. Значит, мне нужно туда, за линию фронта. Вернее, и высокой долей вероятности, на позицию немцев перед нашей линией обороны. Так явно выходило из рекомендаций по дальности действия новоприобретённой способности матрикула, дарованной Смотрящим.

Боль в предплечье давно утихла и стала терпимой, но не исчезла навсегда, оставшись напоминанием, что часики тикают.

До предполагаемого КП батальона мне оставалось каких-нибудь полсотни шагов, когда из траншеи, рядом с возводимым взводом солдат огромным блиндажом выскочил какой-то ротмистр, брезгливо отряхивающий перчатками голенища начищенных до солнечного блеска сапог. Полевая форма его выглядела с иголочки, будто там, в окопе он только что наглаживал стрелки на бриджах.

Озабоченный новой вводной в спешке, я не сразу обратил внимание на офицера, появившегося шагах в двадцати от меня справа, справедливо решив для себя, что ему нет никакого дела до спешащего по своим делам солдата. И жестоко ошибся.

— Ефрейтор! Ко мне! — дребезжащий голос ротмистра был под стать его смазливой физиономии, украшенной брезгливо-надменной улыбочкой в обрамлении тонких модных усиков.

Подбегая к офицеру, я перешёл на строевой шаг.

— Ваше благородие, ефрейтор Пронькин по вашему приказанию…

— Па-а-ачему не приветствуешь офицера, скотина! — не дав мне договорить, красавчик шагнул ко мне чуть ли не вплотную. Ростом ротмистр удался изрядно, поэтому буквально навис надо мной.

— Виноват, вашбродь, — попытался я вытянуться во фрунт и понимая, что хлыщ зол ещё до встречи со мной и любые оправдания только распалят ротмистра. Но я не учёл, насколько он был зол.

Хрясь! Кулак в замшевой перчатке впечатался мне в правую скулу. Не столь больно, сколь обидно. Волна тяжёлого и тёмного гнева рванулась у меня изнутри и прилила к лицу, в глазах померкло. Хрясь! Да этот козёл издевается! Следующий удар ротмистра, метивший в многострадальную скулу, встретился с моей лобной костью под не очень удачным углом. С меня слетела фуражка и послышался явный хруст. Лицо ротмистра перекосила гримаса боли и злобы. Я продолжал стоять, вытянувшись во фрунт, и ещё больше выгнув колесом грудь.

Нужно сказать, что вся эта картина происходила на глазах десятков любопытных глаз солдат, побросавших работу ради бесплатного спектакля.

— Да я тебя б…под арест! Под трибунал пойдёшь! Сука! Бл@дь такая! — ротмистр непроизвольно баюкал ушибленный кулак, а я продолжал молча есть раненое начальство глазами, — унтер Сокольский, ко мне! — взвыл офицер в сторону блиндажа. На его окрик выбрался коренастый дядька с лычками старшего унтер-офицера, — ефрейтора Пронькина под арест! На гауптвахту, трое суток! Перед арестом выпороть — двадцать пять ударов розгами, чтоб неповадно было офицера оскорблять впредь. Выполнять!

Во тут меня проняло. Трое суток из-за этой сволочи терять. Даже то, что меня будут пороть, не так беспокоило. Позор, конечно. Но не смертельно же? Видимо, что-то отразилось на моём лице, поэтому унтер, вызванный ротмистром, подскочил ко мне, шепнув:

— Не дури паря, подчинись… с нашим не забалуешь. На каторгу захотел?

Нет, не хочу.

— То-то. Терпи. Такая наша солдатская доля. А ротмистр свою пулю рано или поздно схлопочет, помяни моё слово, — последние слова были сказаны едва слышно.

Пришлось покорно сдать мой карабин, револьвер и разгрузку унтеру. Тот с удивлением принял и мой бронежилет, заметно крякнув:

— Так ты из самарских гренадеров, паря? То-то я гляжу, даже не моргнул, когда тебя наш ротмистр потчевал. Держись, ефрейтор. За битого двух небитых дают.

Унтер вызвал солдата с винтовкой, и тот отвёл меня на гауптвахту, на поверку оказавшуюся небольшой землянкой, рядом с каким-то складом, запирающуюся даже не на замок, а просто подпирая дверь поленом. Вот такая эпидерсия…