Тень на обороте

— Он пригодится. Если не как маг, то поможет мне с вещами. Ты знаешь, девка на сносях, толку от нее чуть, а кто станет мои сундуки ворочать?

— А то мало у нас народу…

— Возьми! — тем потусторонним голосом, какой вещуньи приберегают для своих откровений, внезапно велела женщина, затряслась, запрокидывая голову и колыхая объемными телесами. Затем выплюнула с расстановкой, в брызгах слюны несколько слов на мертвом языке: — Он… Он важен для нас… Он… — толстуха забормотала невнятно. Под полузакрытыми веками слепо блеснули белки.

Весьма убедительное зрелище. Жаль, что полностью фальшивое. Впрочем, на Гуса подействовало. Он с опаской подался назад и поспешно махнул рукой:

— Хорошо. Пусть остается. Посмотрим, на что годен… Не забудь про правила! — затем круто повернулся на каблуках и исчез за нагромождениями хлама.

Пожилая женщина (определение старуха ей не шло так же, как какое-нибудь иное одеяние, кроме надетых разноцветных и бахромчатых полотнищ) мгновенно прекратила сотрясаться, обстоятельно вытерла рот уголком шали и только тогда подняла на меня глаза. Темные, больные, томящиеся все той же нестерпимой надобностью.

— Хорошее представление. «Важен» для вас, — повторил я, перекатывая слово, как угловатый камешек, нащупывая двусмысленность. — Это можно понять и как опасен, верно?

— Идем, — пряча свой странный взгляд, предложила Ханна обычным голосом. — Идем… те, господин. Вы желали поступить в труппу, вы теперь с нами. Идемте, вы голодны.

Подобрав свои бесчисленные юбки, она двинулась к фургону за костром, увлекая меня за собой.

Молодуха не подняла голову ни разу за все это время, старательно и безмятежно орудуя иголкой… Нет, не безмятежно — безразлично. Когда мы приблизились, стало заметно, что в лице швеи нет обращенного в себя умиротворения, как это свойственно беременным.

…В фургоне царила пыльная духота, горели фигурные светильники, залитые и дешевой огненной водой, и дорогим маслом, а все пространство занимало множество плетеных ковриков и вязаных шалей, которые скрадывали детали и без того скудного интерьера, обращая недра повозки в коробку, набитую конфетти. Смертоносными конфетти, потому что узоры на коврах и шалях складывались в недвусмысленные угрозы. Если вглядываться — начинал ныть затылок.

Вдобавок ко всему, хозяйка разожгла медную курильницу, сыпанув туда горсть душистых трав.

— Я знаю, кто вы! — угрюмая Ханна устроилась напротив меня.

— Какое совпадение! Я тоже знаю, кто я, — я пожал плечами. — А вот кто вы? И с чего взялись помочь?

— Я знаю, вы — Оборотень.

— Ну… — тут я едва сумел скрыть замешательство. — Для такого откровения не надо быть провидицей. Я говорил, что могу стать Оборотнем этому вашему…э-э… хозяину.

— Гус водит караван, но мне — не хозяин, — возразила Ханна, мельком небрежно отмахнувшись. — А я знаю не то, что вы ему сказали, а то, кто вы на самом деле. Я узнаю своего повелителя в любом облике.

Сумасшедшая, — растерянно решил я.

Изобилие расцветок вызывало головокружение. От погасшей курильницы тянуло горелой пряностью, распознать которую мне не удавалось, но которая с каждым вздохом все сильнее рвала и жгла легкие, словно наполняя их металлической стружкой. Сознание плыло… Цепляясь за обрывающиеся коврики и шали, я метнулся прочь из фургона. И краем глаза увидел вместо оставшейся в его глубине толстухи — страшное, дымное существо, утратившее пышность форм и смахивающее на грубо скрученный из колючих цепей силуэт человека.

— Теперь вы понимаете? — чужой спокойный голос пробил мутную пелену, застилающую сознание.

— Просто сказать словами не было никакой возможности? — я опустился на землю, не в силах надышаться свежим воздухом.

— Нет, — в голосе Ханны мне послышалось злорадство.

Теперь уже нельзя было не замечать тускло мерцающие кольца цепей, пропущенные через ее руки, ноги, цеплявшиеся крюками за глаза и рот, свитые в плотный клубок в районе сердца. Укутанная в пестрые тряпки женщина походила на ватную куклу на каркасе из жесткой проволоки. Вот только кукла была живая, а каркас проложен по изнанке. А в центре клубка, над сердцем, мерцала печать с клеймом Югов.

А еще нельзя было не замечать ненависти в глазах Ханны. Той самой ненависти раба, принужденного служить владельцу. Вот, что я принял за смутное томление не так давно.

— Вы смотрели на меня, мой господин, — едва шевеля губами, словно пытаясь не дать словам выбраться на свободу, проговорила Ханна. — Я поняла, что должна помочь своему господину.

— Вопреки своей воле.

— У рабов не может быть своей воли. Мое предназначение — служить вам, мой господин.

Мне, Оборотню, никогда не стать настолько двойственным, как эта женщина, которая всем своим видом выражает покорность, но при этом мечется внутри, как плененный зверь, готовый рвать глотку охотнику, стоит неосторожно ослабить узы.

— Ханна, — медленно, глядя в ее полные мятущейся мглы глаза, произнес я, — повелеваю тебе вести себя со мной на равных.