Тень предателя

Мазер шагал через смешанные полуделовые, а затем полужилые кварталы города, отделявшие дом Бредли от Гринвич-Виллиджа. Он шел не выбирая пути, легким размашистым шагом, весело, как деревенский мальчишка шагает по полям. Этот образ встал на мгновение перед его взором, и это было лучшим воспоминанием о самом себе. Вот ему двенадцать, он бежит через бабушкин двор, распугивая кур и уток, а вот он вспугнул куропатку с птенцами, несясь во вею прыть через поле к лесу, тенистому, тихому, где его никто не увидит, и где он совершенно свободен.

Сейчас он тоже был свободен, бодр и весел, потому что столь успешно применил свои таланты в конспиративном задании, которое, он убеждал себя, поможет ему покончить со всякой конспирацией. А в то, будто его выбрали не потому, что талантлив, а скорее потому, что просто подвернулся под руку и действовал больше из чувства собственной ущемленности, чем в силу убеждений, он не собирался верить. Ему удалось превратить позор в достоинство, что проделывало куда большее количество людей, чем он мог себе представить. Несмотря на постоянные попытки играть на этом, в глубине души он сомневался в своем понимании человеческой натуры. Но его единственной проблемой отныне будет беречь свой столь воодушевляющий его секрет. Он знал свою слабость к драматизации. Теперь, когда все пройдет, он прежде всего должен побороть в себе соблазн рассказать Питеру Бредли всю правду о том, как тот, сам того не ведая, был использован советской контрразведкой.

Мазер невесело посмеялся над собой. С таким соблазном он должен справиться, да и Бредли ему все равно не поверит. Он сочтет это остроумной выдумкой, делающей честь богатому воображению Мазера, фантазией, построенной на случайном совпадении обстоятельств. Свободен? Но он пленник собственной затеи.

Мазер замедлил шаги, чувство победы угасало. Сознание того, что Бредли не поверит ему, жгло его. Бредли плохо знал его, впрочем, как и все остальные. Его часто мучило подозрение, что никто даже не стремился его узнать. И все же его тепло принимали во всех компаниях, даже в кругу ученых. Он всегда мог выбрать, куда пойти, из того полдесятка группировок молодых интеллектуалов Виллиджа, которые собирались случайно или по заведенной привычке в барах или кафе. Его появлению везде были рады. Он мог вернуться в дом, который только что покинул. Будет ли рада ему сейчас Джанет? Ей захочется его видеть? Или в какой-то момент, наедине с Питером, она уже прогнала из своих мыслей образ Мазера как искусителя?

Когда он наконец вошел в таверну «Красная лампа», имажинисты были в сборе, сверкая красками и элегантностью, как цветник. Это сравнение понравилось Мазеру. Молодые интеллектуалы проявляли себя искусством правильной речи, изысканностью одежды и манер. Аффектация в жестах, манерах и языке даже развлекала Мазера. Эта элегантность ради элегантности в современном студенческом городке, где сознательно создавался культ неряшливости и неумытости, требовала незаурядной смелости. Таверна со стенами, обшитыми дубом, с приглушенным светом ламп была переполнена туристами, сидевшими за столиками, и завсегдатаями — у стойки бара. Мазер с трудом пробрался к своим юным друзьям. Среди них была всего лишь одна девушка с шалью на плечах и волосами, небрежно собранными в пучок на макушке. Возможно, это был даже нарик. Она показала язык какому-то одобрительно свистнувшему ей типу, направлявшемуся в сторону туалетов. «Суини среди соловьев»,[1] — подумал про себя Мазер.

Молодые люди подвинулись, освобождая побольше места для гостя, и в результате в его распоряжении оказалась целая скамья. Большинство из этих юнцов знало его как Эрика из студгородка, здесь все величали его так. Он часто сиживал с ними, уместившись боком на стуле, подтянув к подбородку согнутую в колене ногу, и слушал их болтовню. Он заслуживал их гостеприимство тем, что мог наизусть читать отрывки из любых поэм, что воодушевляло или порой повергало их в грусть. Сегодня он снова прочтет им «Суини», но не станет долго задерживаться. Он всегда считал Суини персонажем не только скучным, но и грубой деревенщиной.

Открыв глаза, он начал. Разговоры умолкли. Мазера самого напугал выбор строк, который озадачил потом и его юных слушателей. Строки всплыли в памяти непроизвольно, поднявшись из глубин подсознания, и так же были далеки от Суини, как Дарданеллы от Лондона. В сущности он даже не подозревал, что помнит этот отрывок, пока не начал читать.

И в мире скорби и забот
Свобода воинов найдет,
Мильоны дышат лишь мечтою
Ее для мира удержать,
Когда ж ряды ее сомкнутся,
Тогда придет черед дрожать
Тиранам.

Начав, он уже не мог остановиться. Строфа за строфой стремительно вылетали из глубин его памяти. Иногда он спотыкался от натиска слов, вкладывая в них больше значения и красок, чем дано им в поэме. Галстук мешал ему, и он сорвал его, расстегнул сорочку и свободно откинул на плечи воротник.