Тень прошлого

вновь пришел в голову. Странный вопрос, да – простой и при этом нелепый, но полный каких-то зловещих намеков, мутный, как старый кофе. И вместо того чтобы сказать, что брань на вороту не виснет, она разрыдалась.

Эдди тревожно посмотрел на нее, достал ингалятор из кармана брюк, пустил струю в рот. Потом наклонился и начал собирать разлетевшиеся монетки. И по выражению лица чувствовалось, что дело это для него важное и серьезное.

Бен инстинктивно шагнул к Беверли, чтобы обнять и утешить, но остановился. Слишком она была красивой. И перед этой красотой он чувствовал себя совершенно беспомощным.

– Выше нос! – Он понимал, как идиотски это звучит, но не мог придумать ничего лучше. Легонько коснулся ее плеч, она закрыла лицо руками, пряча мокрые глаза и покрывшиеся пятнами щеки, а потом отвел руки, словно плечи Беверли его обожгли. И так покраснел, что казалось, его хватит удар. – Выше голову, Беверли!

Она опустила руки, пронзительно, яростно закричала:

– Моя мать – не шлюха! Она… она официантка!

И вдруг повисла мертвая тишина. Бен, с отпавшей челюстью, уставился на Беверли. Эдди смотрел на нее снизу вверх, сидя на корточках на брусчатке переулка, с руками, полными монеток. А потом, как по команде, все трое начали истерически хохотать.

– Официантка! – прокудахтал Эдди. Он имел крайне смутное представление о том, кто такая проститутка, но сравнение с официанткой показалось ему очень даже классным. – Конечно же, она официантка!

– Да! Именно так! – воскликнула Беверли, смеясь и плача одновременно.

Бен так смеялся, что не мог удержаться на ногах. Он тяжело опустился на мусорный бак. Крышка под его весом прогнулась, и Бен повалился на землю. Эдди показывал на него рукой и буквально выл от смеха. Беверли помогла Бену подняться.

Над ними раскрылось окно, раздался женский крик:

– А ну пошли отсюда! Здесь живут люди, которым работать в ночную смену! Убирайтесь!

Даже не подумав о том, что делают, все трое схватились за руки, Беверли посредине, и побежали к Центральной улице, все еще смеясь.

6

Они сложили все деньги в общий котел и выяснили, что у них сорок центов – как раз на два фраппе [163] в аптечном магазине. Поскольку мистер Кин был занудой и не позволял детям младше двенадцати есть купленные ими лакомства у стойки, где продавалась газировка (он заявлял, что автоматы для пинбола в глубине торгового зала могут дурно на них повлиять), они взяли фраппе в двух большущих стаканах из вощеной бумаги, пошли с ними в Бэсси-парк и уселись на траву. Бен держал стакан с кофейным фраппе, Эдди – с клубничным, а Беверли, с соломинкой в зубах, сидела между мальчиками и попеременно прикладывалась то к одному стакану, то к другому, как пчелка, собирающая нектар. И впервые окончательно пришла в себя после тех ужасных мгновений прошлым вечером, когда сливное отверстие раковины харкнуло в нее кровью – она чувствовала себя вымотанной, эмоционально выхолощенной, но в душе воцарился покой. Во всяком случае, на время.

– Не могу понять, что произошло с Брэдли, – наконец заговорил Эдди, в голосе слышались извиняющиеся нотки. – Он никогда так себя не вел.

– Ты заступился за меня. – Беверли повернулась к Бену и внезапно поцеловала его в щеку. – Спасибо.

Бен вновь залился краской.

– Ты же не жульничала, – пробормотал он и тремя большущими глотками всосал в себя половину кофейного фраппе. После чего слишком громко, будто кто-то выстрелил из дробовика, отрыгнул.

– А еще раз слабо, папаша? – спросил Эдди, и Беверли расхохоталась, держась за живот.

– Хватит, – смеясь, выдохнула она. – У меня живот болит. Пожалуйста, хватит.

Бен улыбался. Ночью перед сном он будет вновь и вновь прокручивать в памяти то мгновение, когда она его поцеловала.

– Теперь с тобой все в порядке? – спросил он.

Беверли кивнула.

– Дело не в нем. И не в том, как он обозвал мою мать. Вчера вечером кое-что случилось. – Она замялась, перевела взгляд с Бена на Эдди, вновь на Бена. – Я… я должна кому-то сказать. Или показать. Или что-то сделать. Наверное, я плакала, потому что боюсь чокнуться.

– И о чем ты говоришь, чокнутая ты наша? – послышался новый голос.

К ним подошел Стэнли Урис. Невысокий, худенький и, как и всегда, невероятно опрятный – слишком уж опрятный для подростка, которому только-только исполнилось одиннадцать. В белой рубашке, аккуратно заправленной в чистенькие джинсы, причесанный, в высоких кедах без единой пылинки на мысках, выглядел он как самый маленький в мире взрослый. Потом он улыбнулся, и эта иллюзия исчезла.

«Она не скажет то, что собиралась сказать, – подумал Эдди, – потому что Стэнли не было, когда Брэдли обозвал ее мать тем словом».

Но после недолгого колебания Беверли рассказала. Потому что каким-то образом Стэнли отличался от Брэдли. Было в нем что-то такое, начисто отсутствующее у Брэдли.