Тень скорби

— Вот вам великая печаль относительно молодой матери, которая сохраняет — если люди так часто говорят мне, что это правда, я должна верить этому, — сохраняет еще столько цвета юности. Нет должного послушания и внимательности, но я не могу заставить себя быть с ними сдержанной и суровой, как вы. — Миссис Робинсон было около сорока лет, и выглядела она так, как могла бы надеяться выглядеть любая сорокалетняя женщина с хорошенькими глазами и здоровой кожей: ни больше ни меньше; грань, которую, как догадывалась Энн, та находила тревожно узкой. — Конечно, можно было бы ожидать, что естественный авторитет отца исправит положение. Но здесь, между нами говоря, мисс Бронте, я слишком часто бываю печально разочарована, и это касается не только теперешнего нездорового состояния мистера Робинсона.

Раздельный брак, значит. Однако спустя час миссис Робинсон уже может опираться на руку мужа и увещевать:

— Ты ведь знаешь меня, Эдмунд, мне никогда не удавалось призвать их к порядку, как это получается у тебя, и боюсь, что мисс Бронте тоже слишком мягкосердечна для этого.

Тогда мистер Робинсон неистово рявкает на девочек, а те ненавидят его и немного презирают за трясущиеся руки и следы пены в углах рта. Потом они пожалуются Энн на несправедливое к себе отношение, а позже поплачутся маме, которая ласково посочувствует им. Укладываясь спать, девочки уже станут перешептываться, что было бы хорошо, если бы папы не стало, а мама нашла себе кого-нибудь получше.

Как игра. Да, быть может, именно возвращения к этим играм боялась Энн. Она в чем-то их понимала. Несмотря на все свое богатство, Робинсоны, осев в Торп-Грине, по большому счету, были отрезаны от мира. Замкнутые сами на себе, члены семьи выдумывали что-нибудь, что развлекало бы и веселило их. Да, Энн понимала это.

Понимание несколько облегчало ситуацию. Оно было одним из утешений, припрятанных в карманах ума: чтобы к ним время от времени можно было прикасаться, как Тэбби прикасалась к своему волшебному хлебу и счастливому наперстку. Воспоминания служили еще одним таким утешением, некоторые из них были совсем недавние. Летом Робинсоны выезжали в Скарборо, и Энн крепко держалась за память о море, каким она его увидела: не столько из-за красоты, сколько из-за потрясения, вызванного местом, где хочется побывать еще и еще раз. Вид Йоркского собора тоже был здесь, укутанный в ее веру. Он часто кололся и давил в потайном кармане, пока Энн не научилась держаться за него не так крепко. Гондал, Гаалдайн и нижний мир — да, хотя теперь они стали слишком потертыми и обветшалыми, чтобы к ним прикасаться. Но сочинительство, стихи и повести, а также бездонный кладезь свежих сил, сокрытый в словах, — все это было утешением.

А теперь еще одно, будущее: не шаткая арена обещания, но условленная встреча. Когда Шарлотта и Эмили вернутся с континента, они все вместе откроют школу. Ради этого будущего, думала Энн, просыпаясь каждым бряцающим несчастливым утром, она готова вынести свое настоящее. Этого было предостаточно, это было наивысшим благом. Энн обнаружила, что жить совсем без утешений нельзя, однако жить без иллюзий можно. И не только можно, а даже, наверное, необходимо.

Из окна поезда Шарлотта могла видеть только проблески Лондона, намеки на необъятность, бесчисленные огни. Они выехали из Лидса в девять утра, и сейчас ее усталые слезящиеся глаза допрашивали темноту февральской ночи. Ей отчаянно хотелось спать и в то же время вечно бодрствовать.

— Поразительно, — говорил папа, обращаясь к Мэри Тейлор, — у тех из нас, кто помнит времена дилижансов и кто, отправляясь в подобное путешествие, останавливался где-нибудь на ночь, такие поездки вызывали тревогу и страх. Право же, когда я только приехал в Англию, человек, намеревающийся посетить столицу, часто писал сначала завещание.

После короткого пребывания в Йоркшире Мэри возвращалась в Брюссель в сопровождении брата Джо, и то, что они поедут вместе с сестрами Бронте, было вполне естественно. А потому Патрику не стоило беспокоиться и сопровождать дочерей, однако он в своей педантичной манере настоял на этом. За двадцать лет он едва ли покидал пределы Хоуорта, а теперь отправился в далекое путешествие и чувствовал себя вполне комфортно: повторял «комбьен де» и «силь ву пле» из древнего разговорника и высаживался в Юстоне[67] бодрее остальных.