Тень скорби

— Конечно, — вступает в разговор Энн, которая тоже учится орудовать пастушьим посохом. — Нам бы не пришлось использовать свои настоящие имена, если бы мы все-таки попытались публиковаться. В этом нет надобности. Мы могли бы писать анонимно. На самом деле я бы предпочла такой вариант.

— Анонимно или под псевдонимами, — говорит Шарлотта. — Боже мой, звучит, как имена последних римских императоров.

Эмили прищуривается. Если Шарлотта беспечна, что-то назревает. Она ничего не говорит. Наконец молчание Эмили становится соучастием.

Избранное: двадцать одно стихотворение Эмили, двадцать одно Энн, девятнадцать Шарлотты. Чтобы прийти к этому, требуется много работы и разговоров — втроем за столом, заняты, причем заняты не тем, чем должны бы, не шьют и не варят домашние снадобья. Готовят что-то совершенно другое. И теперь втроем резко отделены от всего остального в доме. Папа, который давным-давно предостерегал Шарлотту от соблазнительного безрассудства писательской стези, отрезан своим ухудшающимся зрением и поглощенностью Брэнуэллом. Каждый день он отчитывает и увещевает: что с ним будет? Дело не столько в том, чтобы найти новую должность — хотя и это тоже, это всегда проблема, — сколько в проведении коренной нравственной реформы. А Брэнуэлл выглядит иногда серьезным, иногда раздраженным, и все время знаешь, что он избегает папы, ускользает по боковым дорогам разума, чтобы вернуться к своим притягательным и мучительным мыслям. К вечеру он обычно впадает в оцепенение, и папины ранние отходы ко сну оставляют столовую в распоряжении сестер. Лампа на столе, три стула в беспорядке: часто, работая и разговаривая, они кружат по комнате, снова и снова возвращаясь к столу, как будто энергия ума передается ногам.

Так проходит время. Днем сестры стирают ноги, волочась по голой каменистой земле, в компании мрачного папы и безучастного Брэнуэлла; но ночью, когда мужчин нет, они спускаются на воду, и их, плавучих и невесомых, подхватывает темно-светлое море.

Как-то раз Энн говорит:

— Как ты думаешь, Брэнуэлл еще пишет?

— Почему ты спрашиваешь у меня? — Шарлотта искренне удивлена.

— Ну, вы двое были такими неразлучными, когда писали про Ангрию.

— Давным-давно. Нет, нет. Теперь между нами ничего общего.

Да, припишите к старому долгу.

Однажды он врывается к ним, милостивый и необузданный: встретил джентльмена-путешественника, который остановился в «Черном быке», поддержал ему компанию за бутылочкой.

— Отменный парень. Безупречное воспитание, здравый ум. Антикварный экземпляр. Сказал, что чрезвычайно удивлен, встретив в таком безлюдном месте другого джентльмена, у которого в голове полно мыслей. — Он наклоняется, чтобы заглянуть через плечо Энн. — Заметьте, я здесь навечно не останусь. Намекнул ему на это. Мог бы и не просто намекнуть, знаете ли… Поэзия, да? Нынче никто не пишет хороших стихов. Всем подавай романы. Но где же хорошие романы? О, конечно, есть Эйнсворт[97], есть Боз[98], но право же, у публики аппетит на всякую макулатуру, и недоумкам издателям только ее и подавай. Я и сам подумываю выпустить роман, как только немного остепенюсь. Главное, чтобы дело пошло на одном дыхании. Тут есть одна загвоздка: дабы написать что-нибудь стоящее, необходимо обладать жизненным опытом. — Он одаривает сестер смазанной снисходительной улыбкой. — Бог мой, у меня он есть, это уж точно. Бог мой. Вот в чем ваш промах, увы. Не ваша вина. Все это проклятое место. Но, опять же, я не останусь здесь навечно. Никто не может оставаться здесь вечно. Неудивительно, что папа тут наполовину рехнулся. Ха! Как вы на меня смотрите. «Сестры, вверх! Рука с рукой!»[99]. Оставляю вас с вашим котлом. «Взвейся ввысь, язык огня! Закипай, варись, стряпня!»[100]. — Он выплывает, посмеиваясь, вон из комнаты.

Как всегда, когда Брэнуэлл уходит, наступает короткое молчание, словно на странице ума пропускается место для мыслей, которых не говорят вслух.

— Прочитай еще раз, — просит Энн.

— «Издательство “Айлотт и Джонс” Патерностер-Роу, Лондон. Джентльмены! С вашего позволения прошу сообщить, возьмете ли вы на себя задачу опубликовать сборник коротких стихотворений в одном томе форматом в восьмую долю листа. Авторы надеются, что вы сочтете целесообразным публиковать за свой счет, однако…»

— Я не уверена насчет «авторы надеются», звучит капельку витиевато, — говорит Энн.

— Тогда, быть может, прямой вопрос: «Если вы возражаете против того, чтобы публиковать сборник за свой счет, не согласитесь ли взять на себя эту задачу за счет авторов?»

— Да. Смотря, сколько это будет стоить, — говорит Энн, кривясь. — Нет, не пиши этого, конечно. Да, думаю, так лучше.

Эмили рисует ворону в верхнем углу листа и ничего не говорит.

— Ты начинаешь сомневаться. — Шарлотта входит в маленькую холодную спальню, где Эмили сидит у окна, прижав руку к стеклу, не закрытому ставнями, и нащупывает удары январского ветра.

— Начинаю, перестаю — какая разница?

— Разница есть, если ты собираешься пойти на попятную.

— Ты бы мне не позволила.