Тень скорби

«О, — думает Шарлотта, — я не опущу рук, только не я». Дорога к Лондону оживляет давние болезненные воспоминания: о временах, когда Лондон был только остановкой на пути к истинному назначению, назначению ее жизни — Брюсселю. Нет, она, конечно, не опустит рук. Она уже очень долго держится из последних сил, как тонущий человек, который хватается за обломок своего корабля и без устали барахтается в воде: только совершенно ясная линия суши на горизонте заставит ее выпустить из рук спасительную деревяшку.

На кухне Эмили кормит Сторожа, отдавая псу лучшие кусочки баранины, которые она не стала есть за ужином. Когда Тэбби с ворчанием отправляется спать, Эмили остается на месте, на выложенном каменными плитами полу.

— Понимаешь, я просто не смогла на это согласиться, — обняв рукой мощную шею собаки, говорит Эмили. В тишине летней ночи ее сухой голос кажется обыденным и на удивление спокойным. Она смотрит на свои пальцы, играющие с шерстью Сторожа. Пальцы. — Это означает, что рано или поздно люди начнут лезть пальцами тебе в голову. — Она вздрагивает, потом прячет лицо в теплую шерсть пса и вдруг начинает завывать. — Я не помахала им рукой на прощание. Они ушли, и я отпустила их, не помахав рукой на прощание, намеренно.

Наконец она вытирает слезы, наполняет водой таз и нежно, но тщательно умывает глаза и щеки, чтобы не осталось даже намека на пятно.

Эмили находит Брэнуэлла, полураздетого и растрепанного, в столовой. Большую часть дня он проспал после эпического пьяного кутежа.

— Тут холодно, нужно разжечь камин. Где Тэбби, где Марта?

— Пошли спать. В такое время они не станут разжигать камин.

— Почему нет? Мы им платим, разве нет? Они едят наши продукты… — Он вытирает рукавом сопливый нос. В его голосе теперь постоянно слышится какая-то катаральная морось. А моргающие глаза приобрели такое оскорбленное выражение, словно быть открытыми для них неестественно, а пробуждение — это разрывание старой раны. — И вообще, куда, черт возьми, запропастились Шарлотта и Энн?

— Поехали в Лондон.

Брэнуэлл кисло смотрит на сестру.

— В шутках ты не сильна, Эмили.

— Если хочешь, могу разжечь камин. Но думаю, что холод у тебя внутри.

— Я чувствую себя старым, — говорит Брэнуэлл, засовывая руку под расстегнутую рубашку, чтобы почесать белую костлявую грудь. — Старым — и в то же время младенцем, которому еще только предстоит испытать все тяготы и страдания жизни. Жаль, что нет тетушки.

— Неужели?

— Она бы меня пристыдила.

— Ты в этом нуждаешься?

— Не знаю. Папа не может этого сделать. Бедный старик, он все еще слишком сильно любит меня. Знаешь, прошлой ночью я даже поднял руку, чтобы ударить его. Но не сделал этого. Ты ненавидишь меня, Эмили?

Вопрос удивляет ее.

— Нет, — абсолютно искренне отвечает Эмили.

Брэнуэлл улыбается углям: жуткая улыбка, точно какой-то спрятанный во рту крюк растягивает ему губы.

— Шарлотта ненавидит меня.

Эмили тихонько усмехается, берет ведро с углем.

— Нет, нет, Брэнуэлл. Шарлотта завидует тебе.

Брэнуэлл удивленно смотрит на сестру.

— Господи, Эмили, ты действительно не сильна в шутках.

Ступая по лондонским улицам, Энн думает: «Я ни за что не сделала бы этого без Шарлотты». А потом приходит мысль: «Я скатилась назад». Потому что, в конце концов, как же Торп-Грин? Она отправилась туда одна, очень молодой, и продержалась на весьма нелегкой работе дольше и успешнее, чем удавалось остальным. «О, но вспомни, чем все это закончилось, — приказывает себе Энн. — Хвалиться тут нечем. Хотя и винить себя тоже не в чем. Безусловно». Только глубоко в душе, вспоминая о Торп-Грине, она видит жирную черную линию, которая пересекает белый лист, и поставленную с силой, рвущую бумагу точку.

С тех пор Энн была заново создана как Эктон Белл, она восстановила себя словами, захватывающе и вполне удовлетворительно. Но это проделывалось за письменным столом, в уединении. Шокирует мысль, что когда-то она была человеком, который выходил в мир подобно этим неисчислимым людям, что идут по своим странным делам гигантскими, ослепительными, перегруженными улицами. Они смотрят на нее, и, кажется, на миг их взгляд останавливается на ней, на ее чуждости, ее неспособности стать здесь своей. Оттого-то она и жмется поближе к Шарлотте и почти хочет кричать им всем: «Все в порядке, я с ней!»