Тень скорби

Поезд пускается в долгий, ничем не примечательный путь по зимнему сельскому ландшафту, урезанному до нескольких основных черно-белых элементов: плоского горизонта, вертикальных полос ровных голых деревьев, скошенных диагоналей канав и дорог. В том же вагоне маленькую девочку заставляет спокойно сидеть английская гувернантка. Мадам Хегер неприятен акцент. И все же перед тем как мадемуазель Бронте взошла на борт корабля, мадам Хегер поцеловала ее. Мадемуазель Бронте может не верить этому, но она действительно желает ей добра, даже счастья. Однако, наблюдая за тем, как угловатая, «подстреленная» фигура взбирается по сходням на палубу, мадам Хегер сомневается, что мадемуазель Бронте будет счастлива. Сейчас, вспоминая об этом с яркостью, присущей завершениям, она уверена: у таких женщин, как мадемуазель Бронте, все слишком сложно. Мир такой, какой он есть.

«Что ж, — думает Шарлотта, заходя в кормовую каюту, — наверное, это то, что нужно делать». Возвращаться домой. Это то, что она заставила себя сделать, и то, о чем Мэри Тейлор в своем письме из Германии почти кричала ей, если в письме можно кричать. И даже месье Хегер, который прощался с тенью прежней доброты, сказал, что, конечно, это нужно сделать. В противоположность тому, чтобы оставаться в пансионе Хегер, где он больше не бродит с ней по Allée Défendue. Запретная Прогулка. Теперь здесь везде запретная прогулка. Поэтому уезжай.

В кормовой каюте накрывают на стол, и Шарлотта улавливает запах вареного бекона. Она, спотыкаясь, выходит наружу. На палубе пронзительно холодно. Ну и пусть. Какая-то маленькая девочка становится у нее на пути, что-то жалобно говорит. Что? Должно быть, это фламандский или голландский, потому что она не понимает.

Шарлотта говорит ей по-французски: «Я не понимаю» — и думает: «Я действительно не понимаю. Потерялась, быть может?» Женщина в белом чепце bonne[94] подбегает к девочке, бранясь и обнимая ее. Да, потерялась.

Что до Шарлотты, то она возвращается домой. Она делает то, что нужно делать. Конечно, это не может внушать страх. Год назад она сама добиралась до Брюсселя, и тогда с ней произошел случай, который действительно вызвал страх. Поезд из Лидса до Лондона опоздал; была полночь, когда извозчик доставил ее к причалу «Лондон Бридж», и Шарлотта оказалась среди пьяных лодочников. Двое из них почти дошли до драки. «Этот мой, долбаный ублюдок. Отвали, я понесу эту дрянь». Предметом спора был ее чемодан: отнести его на борт, получить за это плату и, таким образом, купить еще выпивки. Но в течение минуты-двух Шарлотта стояла на пороге ужаса, думая, что эти проклятия, эти слова, похожие на удары дубинки, станут последними словами, которые она услышит, будучи в здравом рассудке.

И все же это пустяки по сравнению с ужасом, который она испытывала перед возвращением домой. Шарлотта пыталась определить, что именно ее страшит, и получалось только одно: она боится оказаться там, боится ждать саму себя. И она не понимает…

Эмили, помогая разбирать чемодан Шарлотты, говорит:

— Я начала думать, что ты больше не вернешься домой. — А потом, видя мертвенную бледность и подобие улыбки на лице Шарлотты, думает: «И ты на самом деле не вернулась».

Эмили — да, она понимает. Она, возможно, достигает понимания другим путем, не таким, как все остальные. Скажем, напрямик, как вороны летают. Как та ворона, которую она сегодня утром видела на пустошах или где-то еще. Птица уселась на самую верхнюю веточку голого, одиноко стоящего, шишковатого дерева. Самую верхнюю, выше некуда. Она осознанно сделала такой выбор? Быть может, хотела оглядеть местность. Но нет, не только: ворона наверняка хвалилась своим гнездом, выставляла его напоказ, она сидела на верхушке; браво, ворона. Она тоже сидела на верхушке и чувствовала, что ее жизнь присоединяется и к дереву, и всему тому, что случилось в одном срезе времени, который представляется клином на плоскости вечности. Однако она действительно понимает и искренне переживает за Шарлотту, откровенно несчастную по какой-то причине, которой пока не уловить. На самом деле она раскачивается на острой, головокружительной вершине этого несчастья, — и все же ее переживание должно существовать параллельно с праздничным чувством вороны, дерева и жизни, а сердце, хоть и безгранично, но не широко.