Тень скорби

— Я бы хотела, чтобы ты не чувствовала себя обязанной это делать, — помрачнев, отвечает Эмили, гордая за нее, но свирепая и трезвая, — и в этом нет ничего по-настоящему правильного.

— Но я не чувствую, что должна, — объясняет Энн. — Мне этого хочется. Это мой выбор.

И снова — она видит это по нежному покачиванию головы — ее слова воспринимаются как попытка сделать храбрый вид. Иногда Энн задумывается о сути этого понятия, как будто храбрость может быть только своего рода маской. Неужели вид не может быть по-настоящему храбрым? Да, вне всяких сомнений, она будет тосковать по дому, ужасно скучать по родным, чувствовать себя потерянной, брошенной на произвол судьбы и все прочее. Но. Находясь в пасторском жилище, она время от времени страдает от удушья; ей вдруг хочется распахнуть настежь двери, даже разбить окна и почувствовать, как воздух со свистом влетает в комнаты, минуя острые клыки стекла. И только иногда ей не хочется, чтобы длинная рука Эмили обвивалась вокруг шеи, удерживая ее на месте. Ей слишком сильно это нравится.

— Почему ты думаешь, что тебе это подойдет? — требует ответа Эмили.

— Ну… в первую очередь, я люблю детей.

Еще больше помрачнев, Эмили тем не менее почти улыбается.

— Ты никогда с ними не сталкивалась.

В мае Шарлотта отправляется работать гувернанткой в богатую семью в поместье Стоунгэпп, неподалеку от Скиптона, — или по крайней мере одна из Шарлотт отправляется. Ею оказывается настоящая Шарлотта; но некоторое, совсем недолгое, время существовала еще одна, потенциальная Шарлотта, и в дилижансе до Скиптона настоящая представляет совсем иное путешествие своей копии.

Что ж, начать с того, что она едет одна-одинешенька в общественном дилижансе, а потенциальной Шарлотте ни за что не пришлось бы терпеть такие неудобства. Еще до свадьбы ее окружили бы скрупулезной заботой, ни в коем случае не позволяя ей подвергаться унижениям и трудностям. Быть может, это больше связано с тем, что приличествует ее будущему статусу жены викария, а не с избытком нежности. И все же чихать на нее не будут. В дилижансе сквозит, подушки на сиденьях скрипят от старых противоблошиных присыпок.

И потом, куда она едет? Ей кое-что известно о новых работодателях, мистере и миссис Сиджвик, обеспеченных состояниями с обеих сторон, и о красивом доме, ими купленном; с другой стороны, это просто работа, безликая дыра, которую заполнят ею. Цель путешествия другой Шарлотты совсем иная. К ее приезду все должно быть готово — быть может, не совсем как в личном загородном доме, но с усердным вниманием к ее вкусам и запросам. И это не на крутых и резких высотах Скиптона, а в сочной долине Суффолка, счастливой земле мягкосердечного народа, покрытой удушающе мясистой зеленью.

— Мисс Бронте, не так ли?

На постоялом дворе в Скиптоне с тупым безразличием бормочет этот вопрос один наемный работник другому и швыряет ее сундук в ожидающую двуколку. Она, вполне естественно, не особо ему интересна. Но другую Шарлотту ожидают с нетерпением, обсуждают, ждут не дождутся, когда она прибудет в свой новый дом; какой она окажется? Ничего грандиозного не ожидает ту, другую Шарлотту, но и ничего пренебрежительного; она приобретет определенное влияние и важность в своей сфере.

Что до сундука, то в нем два простых платья настоящей Шарлотты, латаное и на скорую руку подшитое белье, несколько драгоценных книг; и всему этому суждено длиться неопределенное время. В отличие от другой Шарлотты, у которой есть не только свое приданое, но и право ожидать в обозримом будущем щедрой порции удобств.

Стоунгэпп проталкивается в поле зрения: громадное, подавляющее место, припирающее тебя к стенке неоспоримым фактом: другого не дано. Дом на вершине холма господствует над садами и террасами; он настолько большой, что в нем легко могут потеряться и десять гувернанток. Настоящая Шарлотта подается вперед в двуколке, пытаясь компенсировать угол подъема, и гадает. Гадает, каково ей там будет, и одновременно представляет, каково было бы другой Шарлотте, прибывающей в пасторское жилище Доннингтона, в графстве Суффолк, в качестве молодой жены преподобного Генри Нюссея.

— Чертовы твари, вечно гадят на подъездную аллею, — ворчит слуга, когда двуколка останавливается перед домом и лошадь производит шумное опорожнение на недавно взрыхленный гравий. — А мне отвечать. Хозяин с хозяйкой тотчас на меня набросятся. Вот досада. Долбаные шельмы. — Его тон одновременно весел и расслаблен: трудно определить, кто такие долбаные шельмы — лошади или хозяева.

С ней до сих пор письмо, которое он ей написал, — на самом деле оно как раз в том сундуке, что выносит из двуколки слуга. Зачем хранить его? Как напоминание, быть может, о том распутье, о другом человеке, которым она могла бы стать.